Отмечать юбилей Ефремова без Ефремова — занятие грустное, и все же наша печаль светла, потому что мы и сегодня помним ефремовский «Современник», ефремовский МХАТ, помним его героев — своих в доску мужиков. Пожалуй, лучше всех Олега Ефремова помнит народная артистка России Лилия Толмачева — его соратница и первая жена.

 — Лилия Михайловна, вы стояли у истоков зарождения «Современника», были в числе тех, кто вместе с Ефремовым зачинали новый театр. Это заставляло вас чем-то жертвовать?

 — В день 80-летия Олега я вспоминаю о нашей молодости как о бесконечных днях счастья. Но сказать, что все давалось нам легко, не могу. Надо было бесконечно верить в идею Ефремова, который хотел создать театр без фальши и дешевой театральщины, опирающийся исключительно на правду жизни. Приходилось ли нам тогда идти на жертвы? Да не думали мы тогда, что выгодно, а что нет, не считали в уме деньги, все мысли крутились вокруг нашего общего детища.

 — Скажите, а почему Ефремова называли «фюрером»?

 — Это его в шутку так называли, подразумевая абсолютный авторитет Ефремова. При этом в коллективе царила студийная атмосфера, все вопросы решались коллегиально, на репетициях всегда спорили. Ефремов не любил послушных артистов, ему хотелось, чтобы исполнители привносили что-то свое в роль. «Театр — это коллективный художник», — внушал нам Ефремов. Поэтому слово «карьера» у нас считалось бранным, а премьерство выжигалось каленым железом.

 — Вы играли главные роли в «Вечно живых», «В поисках радости» и других спектаклях, были ведущей актрисой «Современника», которой остаетесь и по сей день. Но вы были и первой женой Ефремова. Это как-то сказывалось при распределении ролей?

 — Мы уже не были мужем и женой, когда начинали создавать «Современник», а поначалу молодежную студию при МХАТе. Мы были женаты недолго, расписались, когда я училась на третьем курсе Школы-студии МХАТ, а Олег работал в Детском театре. Жили вместе с его родителями в одной комнате, перегороженной шкафом. Виделись только ночью, а днем у каждого были свои дела. Не хочется сейчас говорить об этом подробно, но наше отношение к семье, дому было абсолютно разным. Кажется, была очередная ссора, и я решила уехать, к тому же мама в Саратове тяжело заболела. Я спросила Олега: «Ты меня любишь?» — «Ну!» — ответил Олег и добавил: «Я хочу быть с тобой». «Ты меня любишь, как Ромео Джульетту?» — не унималась я. «Ну и дура ты, — сказал Олег, — и погибнешь оттого, что дура». Кстати, эту фразу он говорил чуть ли не при каждой нашей встрече до конца своей жизни.

Маму я спасла. Слава Богу, она осталась жива, и я два года провела в Саратове, работая в Театре юного зрителя у замечательного режиссера Киселева, начав как раз с роли Джульетты. Получала какие-то письма от Олега и его родителей, которые страшно переживали, что мы разошлись. Мне в то время казалось, что все осталось позади и надо начинать новую жизнь. Однажды к нам в театр пришел московский режиссер Канцель, который после спектакля сказал мне: «Что ты здесь делаешь с дипломом Школы-студии МХАТ, тебе надо немедленно возвращаться в столицу». И я приехала в Москву. Узнав, что Юрий Завадский пробует молодых актрис на роль Нины в «Маскараде», показалась ему, и была принята в труппу. У меня и в мыслях не было звонить Олегу, но однажды мы с ним случайно встретились на бульваре. Иду по аллее и вдруг слышу за спиной знакомый голос: «Лиль!» Повернулась — Олег! «Слышал, что ты вернулась в Москву. Ну почему не позвонила мне, не объявилась», — стал укорять он меня, как будто между нами ничего не произошло. Я начала оправдываться: мол, некогда было, сейчас учу роль Нины в «Маскараде»."Какой «Маскарад», какая Нина, — воскликнул Олег, — никому это сегодня не нужно. Бросай все и приходи к нам в студию, буду читать пьесу Виктора Розова «Вечно живые». Я пришла и осталась навсегда.

 — Скажите, а почему он подвигнул вас к режиссуре? Неужели в «Современнике» некому было ставить?

 — Да нет, были, и Борис Львов-Анохин ставил, и Анатолий Эфрос, но Ефремов хотел воспитать из своих артистов режиссеров, педагогов, театральных деятелей. И воспитал их: Галину Волчек, Олега Табакова, Игоря Квашу. Меня он тоже уговаривал заняться режиссурой, но не уговорил. Это удалось сделать Галине Волчек, когда Олег уже перешел во МХАТ, и я поставила «Фантазии Фарятьева» и «Генриха IV». Позже я решилась выпустить «Все кончено» Э. Олби с участием Ангелины Степановой и Марии Бабановой в ефремовском МХАТе. 

 — И все-таки вы не перешли за ним во МХАТ, как это сделали некоторые ваши коллеги. Почему?

 — Мне казалось, что я не смогу работать во МХАТе, фактически поделившемся на два лагеря: ефремовский и антиефремовский. Особенно я это почувствовала, когда ставила там спектакль. В перерывах между репетициями он часто приглашал меня в свой кабинет, мы пили чай, разговаривали. Я все время спрашивала его: «Как ты можешь выдерживать такую атмосферу? Эту постоянную борьбу?» Он отшучивался, переводил речь на другое, ибо сам от этого безмерно страдал и чувствовал себя одиноким. 

 — А что за некрасивая история произошла между ним и Евстигнеевым?

 — Эта история обросла массой слухов, обвиняющих Ефремова в жестокости. А дело было так. Когда однажды Евстигнеев пришел к нему и попросил его освободить от репетиций, потому что у него съемки, а чувствовал он себя неважно, то Олег резко бросил: «Значит, сниматься можешь, а репетировать нет? Тогда уходи на пенсию!» Олег не мог представить, как ради кино можно предать театр. Он надеялся, что Женя образумится и сделает для себя какие-то выводы. Но Евстигнеев обиделся и написал заявление об уходе на пенсию. Больше они не репетировали вместе и не поговорили по душам до самой смерти.

 — Говорят, все талантливые люди чувствуют себя одинокими, но все равно поразительно, как при таком обилии влюбленных в него женщин Ефремов остался один и умер в одиночестве…

 — Не могу сказать, что у него было так много романов, как ему это приписывали. А если они и случались, то очень красивые. Он прекрасно относился к Алле Покровской, и после того, как они разошлись, она продолжала работать на его актерском курсе в Школе-студии МХАТ. Все его любимые женщины, с которыми он расставался, продолжали дружить с ним. В принципе Олег, как мне кажется, не был приспособлен для семейной жизни, поскольку его главным домом всегда был театр.

И ЭТО ВСЕ О НЕМ

Михаил Ефремов, заслуженный артист России:

 — Мой отец никогда не обладал коммерческой жилкой, всем верил на слово, и этим пользовались. Я же, когда при нем работал во МХАТе, хотел восстановить справедливость, но, не разбираясь ни в коммерции, ни в юриспруденции, опростоволосился и чуть не подвел отца. Чтобы не затягивать удавку дальше, я написал заявление об уходе. С одной стороны, я жалел, что ушел, а с другой — не очень переживал, потому что там была сложная обстановка, с которой даже Ефремов не мог справиться. Но мы всегда понимали друг друга. Он разговаривал со мной очень простым, понятным языком, но мне этого было мало. Я его сильно доставал, недаром моя сводная сестра Настя называла меня «Достаевским». Когда мы обсуждали моего Самозванца в спектакле «Борис Годунов», я нервничал, спорил, в ответ даже упрекал отца, что он сам выходит на сцену не так, как полагается Годунову. «Подожди, — отвечал он, — вот дождемся спектакля, и все будет, как надо».

Александр Гельман, публицист, писатель, драматург:

 — Бывают дарования не от мира сего, причудливые, странные, завораживающие своей необъяснимой, тайной силой. Олег Ефремов обладал талантом другого рода — в нем светилась необыкновенная человеческая обыкновенность, недоступность доступного, сложность простого. С Ефремовым тебя никогда не покидало ощущение нравственной безопасности, нравственной защищенности. Я сполна ощутил это на себе, когда он пробил сквозь цензурные препоны и поставил семь моих пьес.

Он не был мастером формулировок, броских афоризмов. Его гражданственность зиждилась не на абстрактных идеях служения народу, а на конкретных впечатлениях от собственных наблюдений и переживаний. Например, он был совершенно уверен, что в СССР демократические перемены могут начаться только сверху, только по инициативе наиболее грамотных и порядочных людей в руководстве КПСС, и никак не иначе. У некоторых противников тоталитарного режима такая позиция вызывала большие сомнения, Ефремову приходилось выслушивать едкие замечания на этот счет. Мол, всякая попытка делить коммунистов на хороших и плохих, а тем более возлагать какие-то надежды на «лучших» — есть не что иное, как потворство режиму. Однако жизнь вскоре полностью подтвердила оправданность ожиданий Ефремова. А когда выяснилось, что Михаил Горбачев в свое время выстаивал длиннющие очереди за билетами в театр «Современник», правота Ефремова получила, я бы сказал, даже чрезмерно наглядное подтверждение. Когда Горбачев лишился власти — Ефремов позвонил ему, и между ними установились дружеские отношения. 

Ефремов, естественно, был рад переменам, которые происходили в стране, но к бурной эйфории демократических упований относился весьма сдержанно. Он отдавал себе отчет, что в такой стране, как наша, предстоит длительная, сложная борьба не только за свободу культуры, но и за культуру свободы.

Виталий Вульф, ведущий телепередачи «Серебряный шар»:

 — Имя Олега Ефремова обросло множеством легенд, его часто обвиняли в жестокости, чрезмерной резкости, излишней категоричности. Наверное, это было правдой в отношении тех, кто изменял их общему делу, так как главным для него было служение идее. Если люди шли за ним, верили ему, то с ними он был поразительно добрым, чутким, нежным человеком. Никогда не забуду эпизод из моей жизни. Когда у меня умерла мама, и я сидел в комнате наедине с ее остывшим телом, ко мне в окно влез Олег (мы жили на первом этаже) и всю ночь провел со мной, успокаивая, уговаривая, что все проходит. 

Тогда, в 1974 году, он был красивым и сильным, шедшим напролом в достижении своей цели, не то что 25 лет спустя, когда тяжкий недуг разрушал его тело. В 1999 году мы случайно встретились в подмосковном санатории (до этого как-то отдалились по причине наших недоброжелателей), и, честно сказать, я его не узнал. В комнате лицом к окну сидел высохший человек с худыми, тонкими ножками, весь опутанный какими-то проводами, погруженный в себя. И вдруг не поворачиваясь, он сказал: «Лап, ты здесь? Очень хорошо». В течение 24 дней мы общались каждый вечер, вернее, молчали, смотрели телевизор, обменивались репликами. Он оживал только тогда, когда к нему приезжал Миша или дочь Настя с внуками, начинал суетиться, глаза у него загорались прежним блеском, и казалось: еще чуть-чуть и жизнь вернется к нему. Этот большой души человек, великий театральный реформатор был запрограммирован судьбой на долгие годы. Он умел так красиво любить, так заводить зрительный зал, что во время спектаклей публика смотрела только на него. Увы, занавес Ефремова закрылся навсегда, но остались мы, мысленно раздвигающие его при каждом упоминании об Олеге Ефремове. И это большое счастье!

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ

Когда верстался этот номер, стало известно, что на фасаде дома N 9 на Тверской улице, где с 1983 по 2000 год жил народный артист СССР Олег Ефремов, открыта памятная доска в его честь.

Любовь Лебедина
2-10-2007
Труд