«А вам приходилось видеть проституток?» — спросила я у таксиста, когда ехала домой после спектакля «Современника» «Звезды на утреннем небе». То, что довелось увидеть в театре, уже по ходу развития сюжета рождало какое-то тревожное чувство. В чем дело? Быть может, в тематике, с которой А. Галин первым пришел на сцену нашего театра? Но по существу тема эта уже стала привычной в газетной и журнальной публицистике. Стоит ли задаваться чисто риторическим вопросом, которым мучился чеховский герой (Чехов, как и Толстой, Куприн, Гаршин, Золя, вспоминается немедленно, едва сталкиваешься с этой проблемой): проституция — зло или нет? Не стоит, ибо и классики и жизнь дали на него исчерпывающий ответ. Эта сторона вопроса ясна безоговорочно: проституция — зло. И те горькие эмоции, которые накапливаются по ходу сюжета галинской драмы, очевидно, совсем из другой области. Однако вернемся к разговору с таксистом.
 — Что значит, приходилось видеть? Да сколько угодно. Ну и шикарные девочки! Красотки, все в фирме! Это те, что больше работают с иностранцами, а может, и с нашими денежными мешками. Во всяком случае, место их у «Националя» или «Метрополя». Как все происходит? Берут машину, едем, чаще всего в центр, то ли живут там, то ли квартиру снимают. Просят подождать. Минут через 30—40 выходят. Она едет обратно. Встречал ли других? Конечно. Чаще всего у вокзалов. Эти простые. За пятерку, даже за трешку идут. Зачастую и из машины-то им выйти некуда…
 — А не боитесь, что вас привлекут к ответственности как соучастника?
Он отреагировал спокойно, даже вяло.
 — Даем в парке подписку, что не будем им содействовать. А, ерунда… И платят хорошо, особенно те, валютные, и закон-то против проституции — то ли есть, то ли нет. Да и толк от него, даже самого грозного закона, будет ли какой? Я полагаю, вряд ли…
До гражданского осуждения таксиста я не поднялась. Не до того было. В голову запало — «шикарные», «фирма», «красотки»… Травило душу то, с каким нескрываемым почтением, почти с восторгом, почти с завистью произнес это водитель. Лет ему было где-то под сорок, лицо живое, умное, одет современно, даже щеголевато. Правда, не в фирме. Только мечтательность в лице появилась при воспоминании о ней и шикарных девочках, что ее носят. Эх, думает, наверное, себе бы такую девочку, да не по карману!.. Сожалеет, кажется…
Горько и обидно. Не за него, конечно. Вообще за женщину. Вот ведь в чем источник тревоги, которую завистливые интонации водителя лишь помогли понять.
Невольно начинаешь думать о нашей женской доле вообще. О нашей эмансипации, достигнутом вроде бы равенстве и о тех небольших пустячках, которые это самое равенство делают не так чтобы очень гармоничным. Действительно, можем и пост государственной важности занять, и на трибуну взойти, и печататься, спектакли ставить, фильмы снимать, канавы рыть, кирпичи класть, теперь даже и в футбол играть. И все-не хуже любого мужчины, вровень с ним, без недостойного бабства. Изо всех сил стремимся, чтобы даже намек на различие с ним, мужчиной, не проскочил в нашей деятельности. В этой эмансипированной борьбе кое-что обретаем, многое теряем, а вот до конца уравняться с мужчинами так и не в состоянии. Пустяки мешают. Природное предназначение женщины, которое уж никак не переложишь на широкие мужские плечи. Веками воспитанное, может быть ошибочное, но по сей день никем не опровергнутое убеждение, что домашний быт-тоже женское дело. А это значит, вся бытовая сторона жизни, весь ее, на сегодня, стопудовый груз, даже если мужчина научился стирать и картошку жарить, все равно опускается в наши руки. Забот хватает. А среди них — еще одна. Настолько вроде бы далекая от производственных показателей и могучей поступи жизни, такая робкая, тихая, потаенная, что ее как будто и нет вовсе. Нравиться хочется, любимой быть, желанной. Хочется, чтобы никакая работа, быт и даже дети не вытесняли такой мелочи, как любовь. Но тут женщине — только бог в помощь…
Глубины характера женщины, дни ее существования на этой грешной земле до сих пор ускользают от современного писателя, хотя женский образ все чаще попадает в поле зрения театра, кино, литературы. Пожалуй, только Л. Петрушевская умеет серьезно и целенаправленно разрабатывать женские судьбы и быт, в котором они формируются. Но степень ее откровения и смелости носит настолько шоковый характер, к нему надо так долго привыкать (отношу это исключительно в свой адрес), что до аналогий с собственной судьбой как-то не добираешься, занятая больше мыслями о режущем слух и сердце даре писательницы, о ее решимости и умении идти напролом в желании говорить самую неприглядную правду.
А у иных драматургов, которые ставят женщину в центр своего произведения, излишне много в отношении к ней (опять же, на мой взгляд), высокомерия, обидной снисходительности, даже циничной насмешки. Говорят, что в отношении к женщине проявляются такие понятия, как галантность, рыцарство, преклонение. .. Впрочем, о чем это я? Где это я слышала? Вычитала, очевидно, в каком-то романе про Рауля…
Свое многолетнее победное шествие по сценам нашей страны и за рубежом А. Галин начал с пьесы «Ретро», в которой сумел угадать вечно женские, отнюдь не смешные и не глупые, претензии к судьбе и вечный голод театра на женские роли. Галин вообще на редкость внимателен к тем героиням, которые попадают в поле его зрения. Пусть не в каждой из своих пьес он докапывается до подлинных причин того или иного жизненного явления, но всегда очень точно находит современную болевую, конфликтную и уже в силу этого интересную ситуацию. Подчас не очень занятый социальной подоплекой женской судьбы, ее непростой зависимостью от общего политического и экономического климата страны, он зато непременно сочувствует женщине, проявляя к ней посильные интерес, внимание, доброту. Он как-то не находит у себя ни желания, ни права на осуждение той или иной героини, словно понимая, что, обращаясь к женскому характеру, вступает в ту область, где многое зыбко, глубоко запрятано, тщательно замаскировано. И, отказываясь от менторского тона, проявляя столь устаревшие сегодня щепетильность и деликатность, не только заставляет прислушиваться к себе, но и дает театру своеобразный простор для сценических интерпретаций. 
В этом плане «Звезды на утреннем небе» особенно показательны. Подумать только, какой социальной язвы коснулся, на какое дно взглянул, кого, проституток, сделал героинями. И что же? Кто в результате решится бросить камень хоть в одну из них? Пьеса расходится по театрам, зрители смотрят ее затаив дыхание, а потом начинаются бесконечные разговоры на эту тему. И что самое вроде бы странное, но с чем приходится сталкиваться на каждом шагу — неизбежный переход от событийного ряда данного произведения к размышлению о собственной судьбе. Дом, семья, дети, зарплата, содержание своего гардероба, ассортимент в магазинах, степень занятости — вот о чем разгораются диспуты.
Пути к познанию действительности, к ее осмыслению, естественно, у каждого художника свои. Галин, как правило, выбирает эффектно театральный путь. Это его право, особенность его драматургической профессии, которая требует умения удерживать внимание зрителя на всем протяжении действия, постоянно подогревая интерес к нему. Ни одна ситуация «Звезд на утреннем небе», рассмотренная изолированно, не вызывает упрека в неправдоподобии. Но их объединение в единое целое сразу же начинает отдавать излишне откровенным писательским произволом. Большого греха в этом нет. Существенно другое — Галину удается доказать, что на сегодняшний день проституция как явление социальное, как определенная профессия — данность нашей действительности, и говорит он об этом совсем не для того, чтобы кого-то из нас удивить. Иное дело, что, подчеркивая ханжество общества в этом вопросе, недостаточно видеть его лишь в те моменты, когда в дни больших событий высылают веселых девочек на сто первый километр. По сути дела, хозяин ведь и не обязан демонстрировать гостям свои болячки. Ханжество и ложь проявляются не только и не столько в подобных, право же, редких случаях. Хотела бы я послушать, о чем говорит на собрании (а они у нас везде проходят) тот, кто покупает женщину за трешку или пятерку? Чему учит сына или дочь тот, кто колет женское тело иглой, стремясь получить максимум за свой трудовой рубль? С каких банкетов, после каких речей растаскивают гости свою дешевую добычу? Сколько швейцаров, таксистов, официантов, милиционеров, хозяев квартир нагрело на этом деле руки? Без их-то участия никак не обойтись. Но, может быть, покупатели этого товара не более, чем босяки, бродяги без роду и племени, богатые наследники, искатели приключений, где-то намывшие золотишко? А может быть, исключительно современные нэпманы, спекулянты, мошенники, фарцовщики? Ни того, ни другого, ни третьего в пьесе попросту нет, хотя в жизни все эти персонажи встречаются. Ни преступники, ни богатые бездельники не тревожат в этом произведении омута житейской обыденности. Правда, какие-то клиенты приезжают к девочкам на собственной машине и с ящиком коньяка. Но ведь личным владением машины сегодня мало кого удивишь, жуликом для того быть совсем не обязательно. А вот то, что эти покупатели живого товара за зря потраченный бензин три шкуры могут содрать, говорит скорее о том, что счет копейке они знают, не шальная она для них. Пожалуй, скорее всего, они — нормальные трудовые члены нашего общества.
Галин в своем размышлении над данной проблемой вполне сознательно и последовательно чурается всего, что могло бы указать и подчеркнуть ее исключительность. Касается это и основных персонажей. Хоть и проститутки, но… женщины вполне обычные. Кому-то это может показаться странным.
Не случайно М. Дмитревская, обратившись к спектаклю Л. Додина по этой пьесе («Театр», 1988, № 4), отдав дань серьезности постановки, ее гражданской значимости, богатству актерских и режиссерских красок, в конечном итоге поставила театру в вину излишне снисходительное отношение к героиням. Критика не устроило, что проститутки на сцене «живут органичной жизнью, не ведая границы между добром и злом». Что спектакль «тем самым подрубает свою связь с великой литературной традицией, ибо минует проблему страдания, способного искупить грех». Сказано четко. Итак, если ты, нормальное существо, волею судьбы стала падшей, то должна понимать всю меру своего падения и казниться тем, что оказалась на дне жизни. Хочешь, чтобы тебе сочувствовали и даже прощали, искупи свой грех страданием. Ведь в любом классическом произведении это — единственный путь к прощению и состраданию. Однако пойти по такому пути, значит, сильнейшим образом отредактировать конкретную драму.
У Галина никто себя не казнит. Ни одна из четверых женщин даже и не заикается о том, что в какой-то момент совершила ошибку, что была у нее возможность выбора. Да, со злобой относятся к развалюхе, где оказались, поносят Валентину, которая их сторожит, с отвращением вспоминают негодяев разного пола, с которыми приходилось сталкиваться. Но к себе особых претензий не предъявляют. И неужели так уже непонятно — почему?
Истоки максимализма М. Дмитревской ясны. Они — от хорошего знания классической литературы и от четкого представления — я с этими девушками не имею ничего общего.
А между тем нерв пьесы как раз и составляет тот мостик, что перекинут Галиным от них, падших, к нам, обыкновенным. Не ищут нравственного, достойного выхода из своего положения героини пьесы. Не ищет его и драматург, не тревожа и не убаюкивая себя мыслями о швейной машинке, о слезах покаяния, о тихой семейной гавани… Швейная машинка даже у мудрых классиков не выполнила своей очищающей роли, да и такой способ прозрения в наш прагматический век не всякому по карману. Чтобы заботиться о спасении души, надо хоть что-то о ней знать — ту же Сонечку Мармеладову ведь вера просвятила, а у нас она где и в чем? И часто ли сегодня встречается такая семейная обитель, о крепкие стены которой разбиваются житейские бури? Давно уже женские слезы не в цене. Мало кто взвешивал меру страдания матерей и жен, когда уходили их мужчины на войну, в ссылку, в тюрьму… Дан приказ: ему-на запад, ей-в другую сторону… Семейный очаг, кремовые занавески, рождественская елка, традиции быта… О чем это? Все рассыпано, развеяно годами, десятилетиями трудной, подчас жесточайшей жизни. Собираем по крупицам, метем по сусекам, как на чудо смотрим на влюбленную пару, а уж если за их плечами чуть ли не серебряные годы, завистливо оборачиваемся вслед.
Вот ведь куда выводит нас гуманный настрой пьесы Галина, благородно отказавшегося от прокурорского тона. Он пишет о женской судьбе трудной и, увы, достаточно типичной. Тогда при чем здесь проституция? Не в последнюю очередь для того, чтобы как можно резче подчеркнуть, к чему может подчас скатиться человек, коль скоро судьба обошла его со всех сторон.
И в своей лучшей, на мой взгляд, сцене спектакль «Современника» правильно поддерживает драматурга.
…Ликующе гремит могучий мужской хор. Где-то совсем близко за сценой — гул машин, блеск огней. Все ближе, все победнее праздничное шествие там, за сумраком высоких окон. А здесь, между подпорками, что удерживают ветхий потолок, между дверьми, проемы которых плотно забаррикадированы милицейскими спинами, мечутся, стонут, плачут и смеются женщины. Им, этим золушкам, так хочется на праздник, глазком одним взглянуть — и то счастье. Пустите же, пустите на праздник, ведь так горько без радости любому, тем более женщине, она же человек! Какой, скажет Анна, от нее вред! Но не под силу бабьему причитанию пробить каменную стену равнодушия. .. Вот в какой предфинальной точке постановка Г. Волчек набирает силу, без труда подчиняющую себе зал. Если бы весь спектакль был выдержан в такой тональности!
Меньше всего в спектакле «Современника» повезло двум основным мужским образам пьесы. Они, правда, у Галина не выходят на первый план. Но зато смысловую нагрузку несут немалую.
Конечно, легче всего прочертить любовную линию Марии и Николая, Лоры и Александра во всей ее показательной чистоте — дескать и в таком болоте цветут столь дорогие цветы любви. Именно так и делается в спектакле — без особых труда и затей. Только, в общем-то, мимо Галина, мимо того, что он написал и хотел сказать. Для него будущее счастье тех же Марии и Николая вполне проблематично. Вялость чувств и стертость индивидуальности, которые демонстрирует в своем герое В. Шальных, — не от пьесы. Образ рохли не от Галина. Его Николай железобетонно тверд, мещански ограничен и груб. Рука, на которую уже готова опереться Мария, поднимается на родную мать. И почему не предположить, что рано или поздно удар праведного кулака не опустится и на некогда грешную жену? Именно отсутствие какой-либо сложности внутреннего мира галинского Николая, в котором упрямство заменяет разум, дает право усомниться в возможности счастья Марии с ним. А его мать? Может быть, эта, на сцене «Современника», жестокая волчица, которую с такой устрашающей прямолинейностью сыграла Г. Соколова, и не заслуживает ни от кого пощады, в том числе и от родного сына? Зато та, о которой рассказал Галин, в милосердии нуждается не меньше, чем все остальные героини. Всем обделила Валентину судьба — семьей, работой, а теперь вот сын приводит в дом шлюху. Понять ее состояние и можно и должно, но некому. Вот ведь драма. И она в пьесе не одна.
Галин не стремился к святочному «хеппи энду». Весь ужас положения его героинь в том, что они на себе познали такую грязную изнанку жизни, когда и нравственная ущербность, и психологическая убогость (именно таким играет Александра Р. Ковалевский) могут показаться подарком судьбы, коль скоро позволяют надеяться на лучшее.
Ну а где же те настоящие, полноценные мужчины, защита и опора, физическое и интеллектуальное совершенство, мечта, поиск, чуть ли не весь смысл надежд слабого пола? Очевидно, там, вдали, среди рева машин, блеска прожекторов, воя толпы, бегут, на длинных и коротких дистанциях, к почестям и победам. Бегут, родимые, напрягая все силы, завороженные грядущими достижениями, которые многое сулят им, в том числе и поездки за рубеж. Без иронии произношу это, ибо сегодня подобные поездки — та валюта, за которую иной мужчина готов на многие подвиги. Париж стоит мессы? Что вы! Париж, случается, стоит всего…
Одиночество женщины, одиночество семьи, дом без хозяина… Ну это уж такие пустяки, на которые просто грех внимание обращать. И не обращают, в том числе и женщины. Фирма из-за «бугра» многое компенсирует. Не осуждайте. Быт наш так труден и несовершенен, что часто уродует и извращает то высокое, духовное, святое, о чем порой и узнаешь-то только из книги, когда есть время взять ее в руки.
Что же получается: греза, тяга, мечта о некой красивой жизни заставляет героинь Галина продавать себя? Причина найдена расхожая, но, кажется, точная для нашей жизни, и, пожалуй, на сегодня даже единственная, если не брать во внимание какие-нибудь исключения. Так Галин к ним и не обращается. Забудем здесь и о том, что это древняя профессия. Зря, думается, Галин коснулся библейских мотивов, рассуждая о зачатии девы Марии и т. п. Достаточно того, что драматург, не прибегая ни к иносказаниям, ни к эзопову языку, уже смертельно надоевшим, прямо и откровенно говорит об общей для всех нас действительности и ее проблемах, сфокусировав их в несчастных, потерянных, поруганных женских судьбах. И красивая жизнь для героинь та, которая не напоминает постылую обыденность.
Эту обыденность драматург успевает обозначить. Глухая деревенька, где родилась Мария, не вызывает ровно никаких симпатий, так же, как и женское общежитие, в котором она оказалась, перебравшись в город. Север, куда завербовалась Анна, где она пошла по рукам и спилась, даже близко не имеет никакого отношения к романтике, как и ее работа на санэпидстанции, где она вела борьбу с тараканами и прочими паразитами.
А Лора, это дитя «отдыханского» юга, где кажется, что всё и все находятся в постоянном празднике, скажет: «Вообще-то это грустно, если девушке надо самой думать о пропитании».
Как известно, не из литературы, а из жизни, курортные области и города с международными портами уже давно, к сожалению, стали поставщиками ночных охотниц. Очевидно, там красивая жизнь более наглядна, а что таится за ее фасадом- понять дано не каждому.
Вот где хочется сказать о самой что ни на есть ерунде. О том, почему мы порой так тесно связываем благополучие и радость жизни с чисто внешними ее атрибутами, которые нередко так бросаются в глаза. По той простой причине, что наш паек — во всяком случае в этом отношении, скуден до нищенства. Каждый шаг женщины на пути к тому, что иные презрительно называют бабьими мещанскими пустяками, дорого ей обходится. Дорого и в прямом и в переносном смысле. Пишу только о том, что видела и знаю. Огромную женскую очередь, обрамленную милицией (порядок блюдут!), вдоль улицы Горького. За чем? За французской пудрой стоимостью 12 рублей. Очередь сквозь весь Столешников переулок до магазина косметики на Петровке. За французским дезодорантом стоимостью пять рублей. А столпотворения за импортными сапогами и кофточками… Кофточки, как правило, мерить не дают. Дома может оказаться, что она не подходит. А может оказаться, что ее не с чем носить. Ну ладно, будем считать, что все это пустяки — без французской пудры не помрем, без лишней кофточки тоже. А вот без еды все-таки прожить трудно. Выстаиваем за курицей, апельсинами, мясом, луком… Тащим сумки только что не в зубах. Полный транспорт. Теснота. Ни один из сильных и мужественных места не уступит. Не видит, наверно? А что видеть-то? Замызганное существо, потерявшее все признаки пола? А его, это существо, еще и домашние заботы ждут… И старится женщина до срока, блекнет, гаснет. Вон их сколько бежит по улицам, не поймешь сразу старая или молодая, красивая или нет…
Чтобы быть томимым только духовной жаждой, чтобы воспарять духом, надо либо родиться мудрецом, либо чуть ли не с первого дня рождения быть под ее благотворным влиянием. Удел избранных, единиц. И кажется, подчас, какие проблемы могут быть у того, кто с ног до головы в фирменной варенке? Проблемы у всех есть, любые, в том числе и трагические, одежда здесь ни при чем. Только не сразу это понимается, до этого, действительно, дорасти надо. И не стоит упрекать галинских «звезд», что вне их эти хрестоматийные истины. Вырвавшись из стен диких по своей сути общаг, распростившись с тараканьим царством, они ни о чем в прошлом не жалеют. Но, даже опустившись на самое дно, продолжают мечтать: «…а мне представляется партер, бархатные кресла, бриллиантовые серьги в чьих-то некрасивых ушах». Некрасивые уши — это потому, что, как скажет Мария, «меня другим словам не научили».
Их многому не научили, они живут на свой страх и риск, не ведая, не понимая, что творят и каков будет финал их жизни. Эти девочки, как могут, как умеют, но выныривают из такой неприглядной и жестокой обыденности, рядом с которой столик в привокзальном ресторане может показаться цветущим оазисом. Мы к ним (тоже ведь плату требуем!) — искупите грехи страданием, а они нас и не понимают даже. И правильно. Им не за что платить, это мы перед ними в долгу, по-другому и думать грех.
Кузьменыши в романе Приставкина «Ночевала тучка золотая» лишь посмеялись над сочинением графа Льва Николаевича Толстого. Вся философия и нравственное кредо великого русского писателя были отринуты братьями, которые просто не могли понять, как это смог герой «Войны и мира» не захотеть съесть кусок курицы. Им, изголодавшимся, понять такое было не под силу, невозможно. Не хлебом единым? Конечно, кто спорит. .. но ведь и не на желудок, сведенный от голода!
И какие же хорошие люди пропадают подчас ни за грош, загнанные в угол беспросветностью своего существования! Именно такова у Галина Анна, которую в «Современнике» с отчаянной смелостью и человеческой глубиной сыграла Г. Петрова. Спившаяся, почти потерявшая не то что женский — человеческий облик, эта Анна становится нравственным камертоном спектакля. Да, она язва общества, она опустилась на дно, она пьет беспробудно, бросила детей. Бросила не от легкомыслия — от безысходности, разве не бывает и такое? Она ведь себя стыдится, где уже ей решиться предстать перед детьми! В щелочку еще поглядеть на них себе позволит, на коленях поползет к этой щелочке, да так прильнет к ней — не оторвать. Только, наверное, не доползет, смерть остановит. Эта Анна уже на пределе жизни, на ее исходе. Но и на этой последней ступени она все свое тепло, юмор, доброту отдает окружающим. Как же так произошло, как же так случилось, что эта Анна позволила себя растоптать, споить, исколоть свое тело иголками (какая страшная подробность!), как оказалось, что никому не понадобилась красота ее души? Легко успокаивать себя, что на подобный путь вступают худшие из худших. Если бы! О чем тогда волноваться? Очевидно, только о том, чтобы их пример не был излишне заразителен…
Но жизнь порой до срока перемалывает своими железными челюстями не худших, а и обыкновенных, и лучших — вот в чем трагедия! Героини галинского произведения требуют прежде всего понимания. И для этого делать из них чуть ли святых совсем не обязательно. А именно так трактует Марию артистка М. Хазова. Здесь уж такое бестелесное воспарение, такая пасхальность, такая жажда провести параллель между библейским и реальным, подсказанная, повторим, самой пьесой, такая сентиментальность, усиленная смертью девушки, отсутствующей у автора, такой отрыв от всякой достоверности, что в результате ничем, кроме скуки, от этого образа не веет.
Многого в этом спектакле не хватает, но есть и чисто избыточные моменты, продиктованные исключительно модой. Сегодня на театре (свобода!) увлеклись полным обнажением актрисы, а то и актера. Речь не о том, что надо наложить вето на показ человеческого тела вообще. Но пусть этот момент присутствует, когда в нем есть действительная необходимость, когда этим добавляется нечто существенное к нашему восприятию произведения, к более верному пониманию его смысла. А если просто так, как это происходит с обнажением Марии, то зачем?..
А ведь, по Галину, судьба Марии во многом объясняет социальные причины такого явления, как проституция. Жизнь этой девушки, меньше всего склонной к поиску житейски легких соблазнов, оказалась подточена не бытовыми трудностями, но тем чудовищным разрывом, который существует у нас между пафосом высоких слов и неприглядностью реальности. Страшные картины деревенской жизни заставили Марию стать лимитчицей. Однако в городе, куда девушка приехала в поиске не легкой, но трудовой жизни, она оказалась поруганной и оклеветанной. Шаг за шагом проходила она тяжелейший путь освобождения от любых прекраснодушных иллюзий. В ее жизни не оказалось места ни для сельской идиллии, ни для святости материнства, ни для праведности общественного мнения. Мария — одна из самых ожесточившихся героинь этого произведения Галина. Но и одна из самых активных, ибо продолжает изо всех сил бороться за свою судьбу, за то, чтобы сделать собственную жизнь нормальной, где все, как у людей — дом, семья, а может быть, если повезет, и любовь. Очевидно, именно такая борьба, борьба не на жизнь, а на смерть, и должна была бы составить смысл пребывания актрисы на сцене. Этюд же на тему святой женственности, который демонстрирует театр, мало убедителен, так как ничего существенного для понимания пьесы не добавляет.
Одна из героинь «Жизни Клима Самгина» М. Горького, актриса, признается в том, что когда она на сцене, то стремится к тому, чтобы все мужчины ее желали, а женщины завидовали. Иногда вдруг начинает казаться, что при прочтении драмы А. Галина «Звезды на утреннем небе» «Современник» откровенно и безбоязненно воплотил этот идеал горьковской героини.
М. Неёлова играет Лору. Исполнительница прибегает к упоительно женским средствам, очаровательным уловкам, используя для этого все внутренние резервы, всю разнообразную технику своего, в иных работах вообще не востребованного, мастерства, буквально купаясь в предлагаемых обстоятельствах роли, щедро демонстрируя залу и свой профессионализм и свои прелестные внешние данные. Как пышна ее прическа, как тонка талия, как лихо сплетаются и расплетаются стройные ножки, как нежен голос, как воздушно летает облако ее нарядов, не скрывающих, но лишь соблазнительно подчеркивающих красоту линий тела, как женственно-беззащитна вся ее суть! Сказочная фея, изящная стрекозка, дорогая куколка, даже… эстрадная пародистка. Явный бенефис, в котором актриса-женщина то и дело заслоняет собой Лору из Судака, не слишком молодую и кругом обездоленную, волею судьбы оказавшуюся в полуразвалившемся строении на сто первом километре от Москвы.
Конечно, материал в руки актера, особенно актрисы, Галин дать умеет щедрый. В его пьесах редкая роль бывает без ниточки. Но театрам стоит все-таки больше обращать внимание на то, как от произведения к произведению возрастает не только мастерство драматурга, но и углубляется серьезность тематики, проблем, к которым он обращается, социальная подоплека жизни его героев. И «Восточная трибуна», и «Тамада», и «Звезды на утреннем небе» — свидетельство того. «Современник» в чем-то существенном, что называется, заиграл «Звезды». Меткость галинского слова, глубина его смыслового звучания, парадоксальность ситуаций на сцене «Современника» приобретают подчас чисто комедийный оттенок. Не случайно так много в зале смеха, особенно в первой половине постановки, что сильно противоречит содержанию произведения. А ведь пьеса вполне созвучна ко многому обязывающему названию, которое продолжает носить этот театр.

Ирина Василинина
1988
«Театр», № 9