«Неелова встревожила меня какой-то своей душевной незащищенностью, и, как мне показалось, талант владеет ею в большей степени, чем она им», — говорила Фаина Раневская.
Ей везло на партнеров, на режиссеров (в кино — чаще), на роли, на публику. Но чувство обидного и досадного несоответствия запросов нынешнего кино и возможностей грандиозной актрисы только усиливается. Последним конгениальным совпадением был телевизионный «Граф Нулин» Камы Гинкаса в моноисполнении Марины Нееловой — лучшее антиюбилейное подношение Пушкину, снятое в год помпезного 200-летия поэта.
Кино открыло Марину Неелову еще на третьем курсе ЛГИТМИКа («Старая, старая сказка»). Кино научило ценить ее крупные планы. Слава богу, остался на пленке спектакль «Спешите делать добро» и глаза нееловской Оли — девочки, в момент постаревшей от боли, причиненной предательством взрослых, которую она впускает в себя целиком и сразу, так и не научившись защищаться.
Кино же изменяет ей сегодня с преступной недальновидностью. На нынешних сверхточных цифровых носителях сегодняшняя Неелова — мудрая, спокойная, восхитительно несуетная — почти не останется.
Театр оказался надежнее и дальновиднее. По нынешним меркам Неелова редко выпускает премьеры, но каждая новая ее роль — сгусток невероятной плотности и бездонности. От былых времен ей осталась Евгения Гинзбург из «Крутого маршрута», а вместе с ней — весь страшный опыт прошлого века. А также Любовь Раневская — усталая бабочка, не перестающая обжигаться и снова лететь на огонь. Никита Михалков обещал поставить всего Чехова и в каждой его пьесе центральную роль отдать Нееловой. Жаль, что репертуарный театр не пошел по этому пути.
Зато «варяги» не могут пройти мимо возможности поработать с примой «Современника». Можно по-разному относиться к Кириллу Серебренникову, но ему стоит сказать большое человеческое спасибо за одну только «Сладкоголосую птицу юности» с двумя ролями Марины Нееловой — молоденькой, навсегда бездетной девушкой на нелепых пуантах и с невыносимой мукой в глазах, и стареющей примы, которая жадно цепляется за остатки женственности, таланта, жизни.
Сегодня она с абсолютным бесстрашием играет бесполость, будь то королева Елизавета в черной шинели с военной выправкой — одинокая женщина, вынужденная существовать по мужским законам, быть заложницей их страхов и подлостей («Играем… Шиллера!» Римаса Туминаса). Или трогательное лысенькое существо Башмачкин с угрозой обиженного ребенка в жалобном голоске, для которого шинель стала домом (даже ноги вытираются при «входе»), а красавецПетербург — убийцей.
Про себя пятилетнюю Марина Мстиславовна говорит: «Я была актриса с репертуаром». Когда матери не с кем было оставить дочку, она брала ее с собой на работу и оставляла с кем-нибудь из сослуживцев. Закончив дела, она приходила за дочкой и находила ее стоящей на столе и декламирующей стихи. «И давно она так?» — «Часа полтора». Вот и не верь после этого в призвание от Бога.
«Талант, как прыщ, — шутила великая Раневская, — может вскочить где угодно». В случае с Нееловой талант «вскочил», взошел, расцвел на благодатной и благодарной почве. Это завораживающее сочетание истового, исповедального проживания и пугающей техничности ставило в оторопь даже партнеров: «Если режиссер скажет ей, что на третьем шаге у нее из левого глаза должна покатиться слеза, она покатится именно на третьем шаге, именно из левого глаза, и столько раз, сколько нужно». И это отнюдь не преувеличение. 
Когда Илья Авербах снимал свой знаменитый «Монолог», ключевую сцену, где нееловская Нина выгоняет своего деда, он понимал, что играть здесь пробы нельзя — слишком страшного напряжения требует роль. Во время съемок вся съемочная группа не могла удержаться от слез, а оператор, засмотревшись, допустил грубую техническую оплошность.
Гениальные дубли были запороты, а когда это выяснилось, декорации квартиры Сретенского, обжитые актерами, как дом родной, были уже разрушены. И сцену пришлось переснимать в наспех собранной декорации. То, что осталось в фильме, — результат экстремальной пересъемки.
Ее первым «театральным ожогом» был балет (романтические мамины пристрастия), но кажется, будто все искусства ссудили ей без процентов самые лучшие свои свойства. Опера — повышенный градус существования, поднимающий над бытом и над миром, балет — хрупкость и идеальную точность линий, цирк — бесстрашие сальто-мортале и вечное клоунское начало. Марина Неелова заставляет поверить, что театр — не зеркало жизни, не пародия на нее, не фантазия не ее тему, не повод для лицедейства или что-нибудь еще. Театр — квинтэссенция жизни, сжатая до такой максимальной плотности, какую не выдержит простой смертный.

Ольга Фукс
10-01-2007
Вечерняя Москва