В одной рецензии на этот спектакль было написано: «Два вечных вопроса: о чем поставлен спектакль и как он поставлен — здесь не работают. Постановка развивается, как музыкальная тема: через каскад причудливых и тем не менее абсолютно ясных ассоциаций». Согласен (насчет ясности ассоциаций, впрочем, не совсем). Только вот комплиментом это отнюдь не считаю.

Елена Яковлева говорила, что этот спектакль — прекрасная возможность дать зрителю задуматься. Но чтобы задуматься, нужно как максимум понять — над чем, как минимум — хотя бы посочувствовать героине. За что убили Марию Стюарт? Почему? За какой такой государственной надобностью? Чего так мучается Елизавета английская, добродушием в общем-то не отличавшаяся? Вы мне можете сказать? Режиссер не смог. Выбросить несколько актов из Шиллера, уполовинив 5-часовую пьесу (зритель не выдержит?), дело нехитрое. Сохранить при этом хоть какую-то внешнюю драматургию — задача куда нетривиальней. Не знаю, решил ли ее режиссер для себя, но пока Мария Стюарт с десяток раз повторяет: «Не плачьте обо мне», я напряженно всматривался в зал — никто и не собирался утирать слезы. Нет, может, во времена Шиллера, «Бури und натиска» и немецкого романтизма, дамы и впрямь сидели с мокрыми платочками, но, извините, «Современник» является современником кого? Шиллера? Шекспира? Эсхила?
Да, конечно, зритель должен не бояться «самостоятельной душевной работы» по отгадыванию абстракций режиссера. Было бы что ему — подчеркну, зрителю, а не профессиональному театральному критику — было бы ему что отгадывать. На сцене много воды, много зерна, забавный эпизод с письмом Марии, которое Мортимер достает из? ну, кто видел, поймет. И безраздельное господство многословного текста образца сентиментального XVIII века. Остается разгадывать — экспозицию. Скучно.
Туминас-режиссер не справляется с Шиллером-автором и прямо-таки «подставляет» артистов. Многословие текста провоцирует и Елизавету-Неелову, и Марию-Яковлеву на экзальтацию, переходящую в истерику, крики, горловые спазмы, полупаралич языка — все эти спецэффекты, которыми режиссер пытается заменить крупный киношный план, но которые в итоге утомляют настолько, что на языке вертится бессмертное: «Не верю!» Переиграли. Поэтому и слез нет. Поэтому и финальный, без сомнения, самый эффектный прием —стук топора по шее Марии — кроме мимолетного ужаса вызывает и облегчение. Ну все, отмучились — и она, и мы.
А ведь есть же, проскальзывает что-то. Актерский потенциал таков, что они и шиллеровские монологи переборют. Когда Мортимер начинает объясняться в любви Марии (по-моему, лучшая сцена всего спектакля) и остается с париком в руке. Когда встречаются две королевы. Ждешь — вот-вот, сейчас начнется? Не начинается. Кончилась сцена, и снова пошло по Шиллеру — реплики по 100 слов, давящая «эмоция», кукольный смех-плач Нееловой, подписывающий приговор руками, лежащими на подпорках.
А (позвольте уж размечтаться) как могла бы сыграть Яковлева сцену ожидания побега. Представьте, Мортимер предупредил ее не спать этой ночью. Она ждет рассвета, доносится стук топора. Освободители?.. Входит стражник: плаха готова. Дорого можно дать за то, чтобы увидеть Яковлеву в этом эпизоде. Но для этого надо выбросить Шиллера к черту (у него об этом рассказывает служанка Марии Стюарт), а не заниматься упаковкой каждой его строчки в метафору.
Конечно, простите за сравнение, на Т-34 и сегодня можно воевать. Если им управляет бог войны. Или если проведен серьезный «апргейд» машины. Кто сказал, что пиесу 1801 года нельзя поставить и сегодня? Можно. При тех же условиях. А когда весь «апгрейд» заключается в сокращении «лишних» актов, то? автор мстит за эту вольность по отношению к своему тексту. И самое обидное —претензии предъявить некому. Туминас кивнет на Шиллера, Шиллер на Туминаса. Остается жаловаться на собственную тупость.

Павел Самарин
07-2003