У театра Галины Волчек теперь два официальных адреса — Чистопрудный бульвар, 19(это то, что знают все, уютный особнячок, полукруглое крыльцо с легкими колоннами) и Чистопрудный, 17 — примыкающий вплотную к белой стене темно-коричневый «железный занавес». На стеклянных дверях надпись — Другая сцена.
Несколько мрачный, зато издалека заметный фасад придуман известным сценографом Александром Боровским. Логотип нарисовал сценограф легендарный, Боровский-старший. Название для Другой сцены (не Новая и не Малая) родилось во время коллективных гастрольных бдений за рюмкой чая. Строили второе здание для «Современника» три года. Получилось, надо сказать, загляденье.
Последнее время новые театральные площадки Москвы лепятся в глубине огромных офисных зданий, подъезды у них где-то сбоку, вывесок нормальных нет. Неопытному зрителю трудно с первого раза обнаружить, скажем, вход в Центр Мейерхольда на Долгоруковской. Центр СТД на Страстном тоже выглядит несущественным придатком к магазинам. А для Волчек построили театр. Настоящий. Офисная часть есть, но она уходит в глубину, перпендикулярно бульвару. Офис сзади, театр впереди. Правда, паркинг — наземный или подземный — увы, не предусмотрен, и поставить машину хотя бы в относительной близости от «Современника» теперь совсем уж нереально.
Другая сцена — результат инвестиционного проекта. Город вложился только землей и разрешением на строительство. Стоимость, которую озвучивают открыто, — четыре с половиной миллиона долларов. Значит, если умножить примерно на полтора, получится реальная сумма.
Архитектурное решение академика Евгения Асса повторяет пространство старого доброго «Современника», словно бы сужая его и сплющивая. Все кажется знакомым — гардероб слева от входа, ступени из гардероба в фойе, само фойе, вытянутое в длину, фронтальные двери в зрительный зал. Очень дорогая, очень стильная и по-теплому домашняя простота. Проекционные экраны демонстрируют, что происходит на улице. То есть ты паркуешься, негромко матюгаясь, а тебя в это время показывают по внутреннему телевидению. Пока зашла, сняла пальто, припудрила носик — ты уже звезда…
Из того, что не видно зрителям — апартаменты для гастролирующих режиссеров и два прекрасных репзала: стеклопакеты, свежеструганое дерево, тишина, сосредоточенность. Заходишь, и сразу хочется работать, прямо как чеховской героине. Штат театра в связи с новосельем увеличился всего лишь на пять единиц: администратор и четыре девочки-билетерши, каждую из которых Волчек подвергала личному фейс-контролю с попутным проникновением в душу. Я бы осмелилась посоветовать «Современнику» завести для Другой сцены отдельного директора, желательно молодого и продвинутого. Нужен сгусток свежей энергии, чтобы колесо завертелось весело и лихо.
Зрительская часть выдержана в фирменной бело-коричневой гамме. Безупречные туалеты. Стенд с домашними фотографиями «современниковцев». На месте рояля — буфетная стойка (в основном здании, если помните, буфет расположен в подвале). Ассортимент с упором… на ливанские сладости. Говорят, Г. Б. дала задание буфетчику подыскать нечто такое, «чего ни у кого нет», а когда привезли разные финтифлюшки на пробу, сама, отодвинув диету, все продегустировала. И посуду тоже выбирала лично. И сколько должна стоить чашка кофе, решала на общем собрании. В общем, строительную каску Волчек сняла, но хлопот пока не убавилось.
Главные проблемы, разумеется, еще впереди. У Другой сцены должен появиться другой репертуар. Не просто новый, но принципиально отличающийся от основной афиши. Насколько я понимаю, сегодня в театре больше всего опасаются, как бы Другая сцена не стала отстойником для милых камерных проектиков, моноспектаклей, сделанных на досуге второстепенными актерами, и бездомных антреприз. Телефоны в «Современнике» разрываются. Звонят те, кто хочет посмотреть «Шинель» (им пока отказывают, но оставляют луч надежды), и те, кто жаждет на Другой сцене что-нибудь поставить или сыграть (тут луч надежды вряд ли блеснет). По нынешним амбициозным замыслам, Другая сцена должна стать круче самого «Современника». Здесь могут появиться провальные проекты, но тихие — никогда. Творческий эксклюзив, о котором шумит и спорит Москва, — вот планка, установленная для Другой сцены не только умозрительно, но и вполне конкретно — «Шинелью» Валерия Фокина с Мариной Нееловой в образе Башмачкина. К Новому году должен выпустить «Голую пионерку» по повести Михаила Кононова Кирилл Серебренников (в главной роли — Чулпан Хаматова), и, наконец, сама Волчек планирует после долгого перерыва вернуться к актерской профессии — она сыграет «старую толстую проститутку» в инсценировке романа Эмиля Ажара «Жизнь впереди». Так начнется путь друг к другу театра «Современник» и эпатажного украинского постановщика Андрея (Андрiя) Жолдака-Тобилевича. По сюжету проститутка влюбляется в юного мальчика. Исполнитель на эту роль пока не выбран.
Теперь надо объяснить, почему на «Шинель» нет ни билетов, ни контрамарок. Зал Другой сцены, способный трансформироваться по-всякому, вмещает 300 зрителей. Или даже триста с хвостиком. Однако Фокину понадобился театр теней, то есть экран и проектор, что оттяпало место основательно. Таким образом, за один вечер «Шинель» могут увидеть 90 счастливчиков, и их имена известны на месяц вперед.

Он был титулярный советник

…На экране летит снег, беспрерывно, сверху вниз, сверху вниз, по косой, и от этого теряешь точку опоры, и кажется, что летят и сцена, и зал, и сама ты на своем стульчике головокружительно куда-то уносишься. В центре площадки — шинель. Сооружение в полтора человеческих роста, на каркасе. Такую шинель действительно надо «строить». Если ее уронить назад, получится люлька или гроб (то есть последняя колыбель). Если вперед — гробовая крышка. Шинель велика Акакию Акакиевичу. Даже старая, что уж говорить о новой. Ему велика сама идея шинели, ему не по плечу и не по росту мир, где люди шьют себе новые шинели, запросто расправляясь с роковыми вопросами бытия. 
Разумеется, затаив дыхание, мы ждали Неелову. Неелова вышла из шинели. Не вышла — выползла, выбралась, выкарабкалась на поверхность зверьком из норки. Секунд десять мы видели ее лицо, а потом, вдруг — незнакомую сморщенную обезьянью мордочку. Метаморфоза чудовищная и поразительная до озноба по коже. Сказать, что Неелова больше не вернулась, было бы неправдой. Ее лицо как будто бликует: вот актриса в гриме, вот существо не от мира сего. Мешают губы — нееловские, чувственные. Их старательно замазали, но иногда, при неудачном освещении, они вспухают на лице, и Башмачкин исчезает.
Для Нееловой сделали «скальп» — лопоухий, с собранным в гармошку лбом и седой растительностью неопределенного направления. Чужие руки — перчатки телесного цвета с рельефом старческих вен. Мешковатый вицмундир, стоптанные башмаки на раскоряченных щуплых ножках, щечки — впалые землистые, глаза прикрыты кожистой пленкой, кажется даже, что торчит вперед острый подбородок. Дребезг вместо голоса. Словоохотлив был автор, а Башмачкин, как известно, изъяснялся преимущественно междометиями и предлогами, так что текста осталось в лучшем случае полстранички.
Женщина играет мужчину — момент всегда пикантный. Фокин сразу дает публике то, о чем она втайне от себя мечтала, дабы впредь к вопросу о перемене пола не возвращаться. Акакий Акакиевич расстегивает мотню, шарит рукой в поисках чего-то незначительного, приговаривает: «П-с-с, п-с-с, п-с-с….». Оправился в горшочек, выплеснул содержимое из шинели «на улицу».
Башмачкин — не живой труп. Гораздо страшнее — влюбленный труп, мечтательный труп. Мечта его и любовь — шинель. Когда прежняя конструкция лежала в руинах, на сцену гордо и величаво взошла новая. Из темного сукна с лучшей кошкой по воротнику. И за несколько минут была проиграна целая любовная история: робкий флирт (без особой надежды на взаимность), жар обладания, сладкая хозяйская тирания. .. Это страсть с первого взгляда. Объятия Башмачкина с «подругой жизни», новой шинелью, горячи и нерасторжимы. В разлуке — смерть. Гоголевский Акакий Акакиевич, если помните, принарядившись, вдруг пустился было рысцой за какой-то шляпкой. Для Фокина и Нееловой это невозможно. Изменить шинели со шляпкой их герой не смог бы ни при каких обстоятельствах.
На экране, где до того босая ступня качала педаль ножной машинки, и подгулявшие чиновники среди канделябров хлестали шампанское, в круговерти домов и светлых высоких окон, с Башмачкина стягивают шинель, вскоре после чего он умирает, испустив пронзительный петушиный крик. Сам Фокин с монотонностью заупокойной службы читает авторскую эпитафию: «И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто в нем его никогда и не было. Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое… но для которого все ж таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели». Летучий голландец в черных сукнах скрывается от зрительских глаз.
Ведь вот интересно: десяти лет не прошло после «Медного всадника», тяжело-звонкого скаканья по потрясенной мостовой, а по Петербургу бродил уже другой призрак — маленький человек с кошкой на воротнике…
Что касается маленького человека, то Башмачкин у Нееловой и Фокина вообще на человека мало похож. Испытывать к нему, например, жалость было бы странно. Слова: «Я брат твой», в воздухе не звенят. Родственные связи этого Акакия Акакиевича определить трудно, как и состав крови. Весь он утрированный, потусторонний, кунсткамерный.
Зато Фокин с Нееловой, безусловно, родственники — по линии Мейерхольда. Неелова в 1969 году закончила в ЛГИТМиКе курс Василия Меркурьева и Ирины Мейерхольд. Она знает, что такое таинственная «биомеханика», когда эмоции определяются пластическим состоянием, положением тела в пространстве. Если мы ощущаем люфт между совершенством актерской пластики и собственными эмоциями, значит, нам непривычен такой тип театра.
Я спросила после спектакля, кто играет шинель. Кто движется там внутри, под темными сукнами, принимает в теплые объятия Башмачкина, существует то синхронно с ним, то абсолютно самостоятельно… Мне не смогли ответить. А жаль. Шинель работает превосходно, на уровне классного иллюзиониста. Вот слово, которым можно определить этот спектакль — фокус. А фокус не вызывает иных эмоций, кроме одной: ах, как здорово сделано!..

Елена Ямпольская
7-10-2004
Русский курьер