Перекличка времен, органичное введение истории в контекст нынешнего дня — трудна ли эта задача для театра, когда «та» история еще так свежа и остра, а действующие лица ее все ближе соприкасаются с нами страницами новых публикаций? И свет нынешнего дня еще так зыбок, так переменчиво неустойчив? Разве трудно осуществить эту перекличку? Кажется, все на поверхности… Однако кому полноценно удалось это сделать в театре? Публицистика? Она ворвалась на сцену вместе со словами, которые уже сейчас боишься употребить всуе, — перестройка, гласность, демократия. .. Ярко, смело, дерзко и броско сказала, прокричала, прорыдала нашу боль, нашу ненависть и отступила, сникла перед каждодневными откровениями на шей прессы.
Но «Крутой маршрут» — «хроника времен культа личности», написанная Евгенией Гинзбург в шестидесятых, поставленная Галиной Волчек в конце восьмидесятых, осуществила эту перекличку. И прежде всего потому, что трагический круг действующих лиц «хроники» будет расширяться с каждым спектаклем: мы, зрители, невольно вводим в него свои «несценические» персонажи — родных, близких, друзей, знакомых…
И именно поэтому, хотя испытываю непреодолимое желание, не поведу на этот спектакль, воздействие которого сильно, маму — я должна очень беречь ее сейчас. Не поведу, потому что она в бесплотной фигурке Марины Нееловой, которая стала в «хронике» театра Женей Гинзбург, в ее неестественно белом, как смертная маска, лице будет искать сходство с любимой старшей сестрой Тоней. И ей, глядя на сцену, где отстаивает свое человеческое женское достоинство Женя Гинзбург — Марина Неелова (отделить персонаж от исполнительницы просто невозможно), ей, сидящей в комфортном кресле, придется быть сторонней наблюдательницей того, что происходило и с ее Тоней. Сызнова испытать невыносимое чувство невозможности спасти, помочь! Ведь спектакль пойдет по заранее проложенному руслу, которое мама уже знает, как знает и финал истории Тониной жизни…
Я никогда не видела свою тетю Тоню, мне никогда не привелось так называть ее - тетя Тоня. Но я испытала на этом спектакле прекрасное и страшное в своей конкретной реальности и общности с историей народа чувство узнаваемости ситуации, характера, судьбы. И поэтому в тот же вечер после спектакля я открыла «Юность», где печаталась «хроника» Евгении Гинзбург, страницу с ее фотографией и долго глядела на такое прелестное, такое молодое, ясное лицо. А потом из ящичка маминого бюро достала фотографию тети Тони, ту, где она в темном гимназическом платье с кружевным воротничком и вокруг головы большая-большая — они просто вывелись в наше время — коса и глаза серьезные, спокойные, доверчивые. Завернута фотография в салфетку, крохотную, пожелтевшую, вышитую нитками, выдернутыми из платья, в котором тетя Тоня была арестована и в котором была она в тюрьме, наверное, до последней минуты жизни. «Дорогим папочке и мамочке» — вышито. Как ей удалось передать этот привет на волю?
А помните, как Женя и Ляма Шепель выдергивали из махрового халатика, который Жене передали из дома (эпизода этого нет в спектакле), нитки и обвязывали ими кусочек мыла и несколько ломтиков хлеба из своей домашней передачи, чтобы переправить эту «посылку» товарищам в соседнюю камеру, как прятали, ее в уборной на заранее обусловленном месте, когда шли туда на «оправку»?
Я представляю, как будет вглядываться мама в лица женщин, с которыми свела судьба Женю в тюремных камерах Казани и в Бутырках. «Может быть, — подумает она, — они могли встретиться, Женя и Тоня, на своих „крутых маршрутах“?»
Нет, не могли: «троцкистка» и жена «врага народа», любимая сестра Тоня, сидела в Красноярской тюрьме (в Бутырках сидели их старшие братья — «японские шпионы» — Николай и Семен, ясноглазые веселые красавцы, пошедшие в революцию «идейно» из большой благополучной семьи управляющего золотыми приисками в Сибири). Нет, не могли встретиться, потому что взяли тетю Тоню уже в 37-м, когда «меры физического воздействия», а проще — пытки уже были нормой, применялись вовсю. И маме придется увидеть, как упадет в беспамятстве на допросе истощенная, обессиленная Женя, как втолкнут в камеру избитую Зину Абрамову, жену председателя Татарского Совнаркома (Лия Ахеджакова), и на ее глазах будет ломаться и меняться эта избалованная женщина. И, конечно, мы вместе с мамой вспомним рассказ уцелевшей, прошедшей лагеря, выжившей сокамерницы тети Тони… Тетю Тоню приносили после допросов в камеру избитую, на носилках, и ее тяжелая, уже с проседью коса была липкой и мокрой от крови…
Статуя «любимого вождя всех народов», установленная в фойе, прямо напротив входа, звуки бодрых песен, перемежающиеся с голосами митингов тридцатых годов, записанных на фонограмму, где настойчиво звучат призывы уничтожить, стереть с лица земли, страницы «Правды» за январь 1937 года, развешанные по стенам, где публиковались яростные материалы процесса «антисоветского троцкистского центра», сразу напомнят маме ее аккуратную привычку того незабвенного года — каждое утро перед выходом на работу класть в сумочку зубную щетку и мыло «на всякий случай»…
Предъявлять к инсценировкам претензии — в общем-то справедливые большею частью, так как потери от перевода прозы на язык сцены неизбежны — стало, на мой взгляд, трюизмом. Можно, конечно, заняться этим и в отношении спектакля «Крутой маршрут», заметить и «уличить» театр в потере замечательных содержательных кусков, заметить и то, что динамичность, краткая емкость первой части, так соответствующая, а вернее, определяющая жанр хроники, во втором действии погрязает и тормозится в привычных сочных бытовых подробностях характеристик персонажей (это когда Женю Гинзбург переводят в переполненную камеру московской тюрьмы). Можно бы…
Но инсценировка Александра Гетмана по первой книге Евг. Гинзбург внутренне свободна, раскованна при внешней строгости и сдержанности, идущей от жанра хроники. Она точно сделана в расчете на определенную актрису, которая должна стать центром спектакля, объединить все сюжеты, растворенные в многочисленных персонажах, сделана со знанием возможностей коллектива, и потому, думаю, «просчеты» учитывают состояние и данные нынешнего «Современника».
Инсценировка логично отсекает «прелюдию к симфонии безумия и ужаса», как назвала Евгения Гинзбург время, предшествующее ее аресту, время нагнетания страха, предчувствия неизбежного.
Сразу удар, шок — драматургический и режиссерский. Тюремный мрак, заполняющий сценическую коробку, фигурка, еле видимая в этой плотной темноте, голос, отсчитывающий что? секунды, минуты, дни, годы?.. Все — свет, краски мира, нормальные человеческие отношения, любимая работа, книги, друзья, семья и, главное, дети — все осталось за чертой, за лязгающими засовами, дверями, замками застенка, в темноте которого соперничают два ярких пятна — меловое лицо под шапкой темных волос Жени Гинзбург и изуверский свет лампы следователя. Первое действие — это почти полностью единоборство героини со следователями, то откровенно наглыми, орущими и оскорбляющими, то интеллигентно сочувствующими и предлагающими «закусить» бутербродами, которые так «ненароком» и так «кстати» оказались здесь, на допросе, перед истощенной голодовкой женщиной.
Во второй части, густо населенной персонажами, именно в этой второй части, за которую и можно упрекнуть театр в том, что он лишь использует давно знакомые нам краски, привычный профессиональный арсенал своих актеров, и происходит нечто странное и неожиданное, на мой взгляд. То, что начинаешь понимать, о чем догадываешься уже после спектакля. Вспоминая его.
Привычный набор внешних приспособлений у давно знакомых нам актрис «Современника» (разбитная органичная манерка Нины Дорошиной, достоверная простонародность Людмилы Ивановой, вызывающе-экстравагантная независимость Елены Козельковой) в контексте спектакля обретают иное качество — признаки естественности, человечности бытия. И то, что кажется сценической банальностью, обретает цену, вернее бесценность, банальности жизни, становится приметой физического существования, которое вдруг зависит от воли, желания таких же существ, из той же крови и плоти, но живущих по законам нечеловеческим. 
И еще… Евгения Гинзбург написала в «Крутом маршруте»: «Неужели такое мыслимо? Неужели это все всерьез? Пожалуй, именно… изумление и помогло выйти живой. Я оказалась не только жертвой, но и наблюдателем… Жгучий интерес к тем сторонам жизни, которые открылись передо мной, нередко помогал отвлекаться от собственных страданий. Я старалась все запомнить в надежде рассказать об этом тем хорошим людям, тем настоящим коммунистам, которые будут же, обязательно будут когда-нибудь меня слушать».
Героиня этого спектакля — поистине трагическая фигура, вернее так: в этом спектакле есть трагическая героиня. Сконцентрированное в ней страдание, несправедливость судьбы, «рока» очищают ее от примет быта. Абсолютная внешняя незащищенность и хрупкость при внутреннем стоицизме, определяемом органической человеческой порядочностью, не дают нам заметить этот «жгучий интерес», о котором пишет Евгения Гинзбург. Нет его у героини Марины Нееловой. Но это чувство «жгучего интереса наблюдателя» отдано режиссурой Галины Волчек нам, зрителям. И мы потрясение рассматриваем этих женщин, таких разных в своей прежней жизни и теперь объединенных общностью трагической судьбы. Смотрим и удивляемся живучести таких милых и банальных проявлений женского характера, как лукавство, кокетство, озорство и доброта. Живучести их в таких небанальных обстоятельствах…
О финальной сцене спектакля написано уже много. Она в самом деле потрясает… Нет злобного карлика Ежова, его сменил Берия. И какой восторг, какое счастье! «А ты заметила, какое у Берии тонкое интеллигентное лицо! И пенсне! Слава товарищу Берии!» И тюрьма заменена каторгой: «Каторга… Какая благодать!» И как на радостном первомайском параде, выстроились в шеренгу женщины, и мелодия «Кипучая, могучая…» заполняет зал, в нее вплетаются лязг, грохот опускаемых, задвигаемых решеток, дверей, замков, отделяющих их от нас. Их, отправляющихся в благодатный рай колымских, магаданских лагерей…
Что может быть ужасней, чем с детства ставшая естественной всеобщая привычка к рабству?
Помню, когда я в марте 1953-го выбралась (живой!) с Трубной площади, где мы классом стояли в очереди в Колонный зал, к Сталину, и после погибельного ужаса давки вошла в наш дом, то буквально остолбенела: картина, представшая моим глазам, ослепляла и сражала своей неправдоподобностью, я испытала потрясение не меньшее, чем там, на Трубной, «Ходынке» 53-го года. Под низко висящим шелковым абажуром, за круглым столом сидели все наши и пили чай. И было в этом спокойном, согласном чаепитии что-то особенное, что-то вызывающее. Так мне казалось? Нет, я не ошиблась. Но я тогда подумала, правда, почему-то не посмела сказать вслух: «Как они так могут!»
И еще. Вспоминаю… Девочка из моего класса после назначения Маленкова на пост Генерального секретаря ЦК спросила:"Значит, сейчас на демонстрации нужно кричать: «Да здравствует Маленков!»?
Да, рабы не мы…
Перекличка времен, органично ввести историю в контекст нынешнего времени. Кому это удавалось в театре?
Мама сказала, что она обязана пойти на этот спектакль. Она сможет.
И пусть театр, как ему сулят все видевшие «Крутой маршрут», ездит с этим спектаклем всюду — «до самых до окраин», и пусть в понятие окраины входит не только какое-нибудь европейское побережье Атлантики, Япония или, как оказалось, совсем не далекие для нас Соединенные Штаты. Пусть это будет и наша окраина, где еще все так зыбко, так неустойчиво…

Оксана Корнева
1989
«Театральная жизнь», № 20