Московский театр «Современник» открыл свои гастроли в Баку спектаклем, «Эшелон», как видно, одним из тех, где коллектив с особой четкостью обнаруживает свою позицию и методологию, «свою» эстетику. В этом смысле «Эшелон» имеет принципиальное значение. 
Ставя сейчас спектакль о войне, сильной и глубокой впечатляемости можно достигнуть лишь средствами подлинного искусства, несуетного, чуждого всякой фактографии или ее оборотной стороне — «эффектам» (ну, какими еще фактами и эффектами удивишь после всего, что мы уже знаем о войне?). Исходя из этого, театр пошел даже на обнажение приема: «мы ничего не играем, мы только читаем некую трагическую повесть и, потрясенные, не можем, не в силах удержаться от того, чтобы не стать этими людьми, о которых повествует автор».
Артист Ю. Богатырев так и ведет повествование «от автора» — с пониманием, что до этих людей, слушающих его, нужно донести только сердцевиннную суть повести, — быть может, той, которой нет печальнее на свете — об эшелоне с матерями, женами и детьми, эвакуированными в далекий тыл горестной осенью 1941-го… Посмотрите, как они, артисты, слушают, — да нет же, это никакие не артисты, это мы с вами! И нет такого, который бы начал и повел свою роль от каких-то вторичных, «актерских» эмоций, а не от того, что по-человечески взволновало и потрясло. Но есть один эффект — правда, он не внешний, он прослушивается как бы изнутри и не отпускает от начала до конца. Воплощая читаемое автором, артисты как бы уносят с собой и его «прямую публицистику», она как бы растворяется о созданных ими образах-характерах. Эта публицистика воздействует на зрителя, волнуя необычайно. В плоть и кровь спектакля вошла и напряженно пульсирует мысль автора: речь в повести не о сражениях и бойцах, не о героях-воинах, кому и положено быть мужественными м стойкими, а о тех, кто выжил и выстоял, когда, казалось, нельзя было ни выжить, ни выстоять…
Творцам такого искусства — режиссерам, художникам, артистам —нельзя, как видно, не пренебречь бытующими обычно стереотипами моды, приемом как таковым, оригинальностью как таковой, решительно всем, что мешает окрыленности мысли-образа, подлинности пафоса и публицистики. Театр «Современник» в своем «Эшелоне» решительно пренебрегает всеми средствами, приемами, эффектами (изобразительными, музыкально-звуковыми и прочими), не идущими к его замыслу, прибегает к строгому художественному отбору «эстетического материала»… Грубо сколоченные из голых досок трехъярусные нары еще ничего не означают — голая условность. Пока в контакт с нею не вступают необходимые свет, звук, движение (повороты круга — то плавные, то резкие, стремительные — к зрителю, от зрителя). И - полная иллюзия движущегося или стоящего — на станции ли, посреди степи ли - товарняка-эшелона вместе с людьми, конечно, разместившимися на нарах, обживающими новое для них «жизненное пространство». И это пространство, организованное аскетически строго и сурово, вмещает в себя целый сценический мир, густо населенный персонажами спектакля. Мир, являющий собой образ трагической судьбы людей, оторванных войной от своих родных очагов, их нарушенного и смятенного бытия, полного отчаяния, боли, скорби. Но удивительно, при всей строгости и лаконичности конструкций, организации пространства сцены (художник М. Ивницкий), как в нем «удобно» артистам-героям: ничто не стесняет их в движения физическом, но столь неотделимом от движении, порывов души, чувства, мыслей…
В пьесе будто бы «ничего не происходит». В смысле драматургическом, «сюжетном». Естественно, «мучает» вопрос: слабость это или особенность художественная? Но, вглядываясь в спектакль, убеждаешься: да ведь эта «слабость» пьесы — необходимое условие выявления в ней самого существенного и значительного. При «сюжетно» бессобытнйной и недвижной, казалось бы, жизни в крохотном замкнутом пространстве нарастает огромное «внутреннее событие» — нравственное преображение и возмужание людей, приход их к полному единомыслию. Вот они идут «на зрителя» из глубины сцены в финале спектакля — все его участники; идут — все, как один, олицетворение народного сплочения. Потом они выходят по одному. Никаких поклонов, ни легкого кивка. Только остановка, и лишь на мгновение. Чтобы зритель задержал на каждом свой взгляд. Но ведь они и прежде не только запомнились, — успели войти в наше сознание и в душу чем-то очень интересным и важным.
Да, тут такое? хочется сказать созвездие характеров (как бы только этим «красивым» словом не затуманить сегодняшнюю суровую его суть). Уже одно общение с этим «созвездием», кажется, даже и вне «драматургии», может доставить истинное наслаждение. Но, понятно, это только кажется, что вне… Драматургия отношений между этими характерами, их взаимного постижения и осознания необходимости все более тесного единения, общего, вместе выстраданного и постигнутого как высокая необходимость «звездного часа» — вот что порождает их поразительную типическую «узнаваемость». По социально-нравственным и психологическим приметам этой «узнаваемости» можно все понять в женщинах — из какой среды и маков их уровень интеллекта. Сколь естественно и достоверно, что между ними — Ивой и Ниной, Лаврой и ее свекровью, Саввишной и Лаврой — обнаруживаются несогласия, недопонимание, противоречия (а отсюда раздражение, ссоры и раздоры). Но столь же, и еще более убеждающе, — как эти несогласия изживают себя, шаг за шагом приходя к полному согласию. Благодаря умению замечательных актрис-художников Л. Покровской, Т. Лавровой Л. Ивановой, Н. Дорошиной, Е. Миллиоти и других постигать характеры, открывается в них нечто драгоценное, выкристаллизовавшееся в условиях нашего советского образа жизни, нечто посильнее вызывающей противоречия разницы в уровнях культуры, образования. 
И тут через характеры и судьбы этих женщин открывается в спектакле — «вдруг», как поражающее нас «откровение», со всей пронзительной осязаемостью, в чем же здесь (воспользуемся выражением автора) «проклятие войны». Нам дано это почувствовать через остроту ощущения утраты познанного счастья — Катей, Машей, Ниной, Лаврой. Здесь есть своя «драматургия, свое „сцепление страстей“, и перекличка, и своего рода „цепная реакция“, вовлекающая нас в сопереживание с горестями, бедой этих женщин. 
Удивительно даже, как А. Вертинская-Катя, страдающая, со слезами, буквально не успевающими высыхать, — ни разу не сбивается на надрыв, на ноющую ноту. Ей, этой Кате, просто необходимо „публичное одиночество“, чтобы вновь и вновь воспроизводить самой для себя моменты прерванного проклятием войны неслыханного счастья с любимым мужем, испытывать вновь и вновь чувство великой благодарности к нему. А у Маши, „вечной Марии“ — А. Покровской гордость за своего Алексея Иваныча прорывается сквозь страдание и боль. Радость и гордость за него, знаменитого мастера, богатыря щедрейшей души перехлестывают у нее через край, выливаясь в апофеозное прямо-таки, прорывающееся сквозь трагедию убийственно обвинительное: „Таких-то мужиков не убивать, а па выставках ставить!“ И при этом А. Покровская — Маша отнюдь не впадает ни в какую высокость штиля, позволяя себе „только“ страстность, бьющую через край. Оставаясь той же Машей, „которая из литейного“, с ее „бытовой“ теплотой и той же „натуральной“ верностью природе своих чувств, страстей, в этой чудесной сцене задушевного разговора двух подруг, Маши и Лавры. И как шелуха слетают напускной цинизм и бравада с Лавры — Т. Лавровой, когда она говорит о „подлости, большой подлости войны“. В развитие этой темы вносят свою впечатляющую краску юная Саня и у Е. Марковой и у М. Нееловой рассказом о своей первой „прерванной на полуслове“ любви… И вновь Катя, уже другая, закалившаяся в горниле страданий, — осознавшая свою ответственность перед мужем-фронтовиком и сыном.
Все эти диалоги и монологи — воспоминания о счастливых днях довоенной жизни усиливают впечатление, что я сами они, эти женщины прекрасны, если умеют так глубоко понимать и ценить прекрасное в нашей советской действительности, и тех ценить, кто способен создавать это счастливое и прекрасное. В сущности, это не только воспоминания, но и думы о настоящем и будущем, свидетельства их зреющей готовности к своему „звездному часу“ — мобилизации всех сил и возможностей своих для участия в великой битве…
Спектакль при всей трагедийности звучания, глубоко оптимистичен. В нем есть свои „солирующие“ голоса, и это вовсе не нарушает ансамблевой целостности. Напротив, есть героини „трагической повести“, которым как бы самой судьбой предназначено быть душой коллектива — врачующей, сплачивающей, воодушевляющей. Такова Галина Дмитриевна. Эту роль глубоко чувствуют и проникновенно исполняют, хотя и в чем-то по-разному, обе исполнительницы — К, Козелькова м Г. Соколова.
Ива Л. Толмачевой и „солирующий голос“! Будто бы никак не вяжется. Лучащиеся светом доброты, словно распахнутые в мир глаза, и в них — вечная дума-забота о ком угодно, только не о себе. Но это-то и делает ее в коллективе такой, на кого настраиваются и к кому тянутся — не „по мизансцене“, по потребности душевной.
Прекрасный актерский ансамбль! Как органично вошла в спектакль приглашенная из другого театра на роль „Айседоры“ выдающаяся актриса Л. Добржанская. Очень хороши в ролях доктора Федора Карлыча, Есенюка и Глухонемого В. Никулин, В. Хлевинский и Г. Фролов.
Если сказать о каких-то слабостях, верней, „опасностях“, они являются, как говорят, продолжением достоинств. К примеру? Сознательно называю двух превосходных актрис — Н. Дорошину и Е. Миллиоти. Пользуясь жанровыми приемами „бытового театра“, они достигают редкостной житейской достоверности. Что ж, прекрасно. Но где-то и выходят на грань самодовлеющего „жанризма“, где-то чуть-чуть „демонстрируют“ сочность характеров, щедрость эмоции своих, Нины и Лены. И вот другая крайность, излишняя где-то сдержанность чувства спектакле — Автора, при всей в общем приемлемости стиля его чтения. 
»…Ко мне подошла одна девушка и сказала, сбиваясь, с ломаного русского на венгерский: «Я не знаю, хороший это спектакль или плохой, я вся тряслась и плакала, я сейчас была не в театре, а была на войне…», — делилась своими впечатлениями от встречи «Эшелона» с будапештцами главный режиссер театра и постановщик спектакля Галина Борисовна Волчек по Центральному телевидению. 
«Современник» непрестанно стремится достигать и достигает сильного воздействия на современного зрителя современными сценическими средствами.

Вал. Богуславский
22-09-1977
Бакинский рабочий