Еще год отсчитало время, еще год прибавило к тем тридцати, что прошли со дня Великой Победы. И год, что называется, «не круглый», не юбилейный. А интерес наш, духовная наша память о войне, устремленность новых поколений — вобрать в свой опыт идеалы и подвиги отцов — все это не остывает, все это становится еще глубиннее.

Недавно я получил письмо из Оренбурга от знакомого журналиста. Пишет он о том, как поразил его сибирский слет сельских механизаторов-наставников молодежи. В день открытия все были «при параде», и у каждого (исключения очень невелики) на лацкане пиджака звенели солдатские медали, красная звездочка, гвардейский знак.
Именно поколение фронтовиков стоит сегодня рядом с новобранцами труда и вводит их даже не столько в мир профессиональных навыков, сколько в мир честных мужских понятий о дружбе, верности, долге.
Вот в чем дело…
И каждое слово о войне, каждый новый образ и грань ее, запечатленные, переданные нам искусством, ценятся сегодня именно этим — нравственным счетом. Заметьте, как день ото дня прибавляют читателя и зрителя такие глубинные недавние вещи, как роман Ю. Бондарева «Берег», повесть В. Быкова «Его батальон», фильм Шолохова и Бондарчука «Они сражались за Родину», вещи, погруженные в человека войны, движимые любовью и интересом к нему, убежденностью в том, что его опыт нужен нам, сегодняшним. 
Пьеса К. Симонова «Из записок Лопатина» — из этого ряда. Конечно же, не по внешним признакам, не по батальному масштабу. И у Бондарева, и у Быкова, и у Шолохова с Бондарчуком война дана в ее, что ли, главной работе — окопной, кровавой, фронтовой. А Симонов (на этот раз) дает войну… без войны, резко подчеркивая такой ракурс еще и подзаголовком пьесы («пять дней без войны»).
Пять дней в Ташкенте.
Тут даже и адрес выбран не случайно, а - с заострением. Избери Зауралье или Казахстан, куда в годы войны хлынули тоже сотни тысяч эвакуированных, — и это было бы то, да не то.
А Ташкент (так уж сошлось) на языке военной поры, на жаргоне теплушек и эшелонов означал место, где вроде бы от войны спасаются. Со времен гражданской — «Ташкент, город хлебный». В сорок втором — фронтовые куплеты: «Я надел военный пояс, взял военный документ. Мчи меня, братишко-поезд, прямо в пекло. За Ташкент».
Есть и в пьесе Симонова как бы остаток той — несправедливой — молвы о городе. В нем действительно кое-кто «окопался». Некий сценарист, например («способный, способный. На все способный. Пишет о чем угодно, лишь бы сохранить броню»). Было? Было… Да и Вячеслав, один из главных героев пьесы, мучающийся и раздвоенный человек, тоже ведь, если брать по грубому счету, — в Ташкент забился подальше от войны.
Но все дело в том, что сегодня Симонов отвергает всякий «грубый счет», пересматривает и передумывает некоторые поневоле прямолинейные представления фронтовых времен, их легенды и приговоры. Можно бы даже сказать, что Ташкент из «Записок Лопатима» восстает городом такого мужества и силы, какие подстать и городам фронтовым и таким военным кузницам, как Свердловск. Ташкент этой пьесы — город бесхлебный, и не пекло — а знобящий, январский (без угля!) холод здесь, а ташкентцы и коренные и приезжие, спаяны работой, тревогой, долгом. Так и было.
Уже в одном таком необходимом переосмыслении прослеживается непростой замысел. «Без войны?» Да нет же, это — по первому ощущению фронтовика, на долю которого выпал отпуск. А по сути — с войной, да еще и с такой войной, какую не знают в окопах.
Позволим себе отступление, к раннему Симонову. В сорок четвертый. Это был год его признанной военной писательской славы. Уже написано все самое сильное с фронтов — «Жди меня», «Ты помнишь, Алеша», «Убей его!», «Дни и ночи», «Русские люди». Сложилось представление о молодом полковнике, поэте и журналисте, как о человеке, исповедующем самое простое и нужное — кодекс солдата. Долг, верность, признательность — любимым, презрение — трусу, приговор — дезертиру. Понятия надежные и насущные, как паек, как место в строю. Как точка опоры в суждениях обо всем, с чем сталкивает жизнь, которая тогда была — война.
И вот, в сорок четвертом, фронтовой корреспондент Симонов позволяет себе что-то вроде отпуска от главной темы. «Так и будет!» пьеса о нескольких тыловых днях (тогда еще трудно было даже сказать — «днях без войны»). Московский отдых сапера Савельева. Довоенный кагор на белой скатерти, билеты во МХАТ, мечты о мирных мостах и новых городах. И девушка, почти немыслимой красоты и цельности, отваги и решимости — подарить себя пропыленному, пожилому солдату. Конечно, не мог Симонов вовсе отойти от войны. Глухо звучали в пьесе и потеря близких, и фронтовые отблески (в салютах). Были, помнится, карточки и продаттестаты. И все-таки — не за тем шли тогда в театры, по которым пьеса просто-таки ветром пронеслась. Шли — мечтать вместе с Савельевым (Симоновым) — о том времени, когда «проснешься, а небо синее и трава зеленая». В антрактах напевали: «Я совсем танцевать разучился и прошу вас меня извинить», офицерский вальс из пьесы.
Пьеса — как неожиданная разведка в близкое завтра, в мир, в нашу о нем мечту, пьеса — «расслабление», немножко даже приукрашение: жарили оладьи пачками, суп с фрикадельками появлялся. Даже к человеку, схоронившемуся от войны (к жениху той девушки) отношение было не презрительное, а снисходящее («ты - архитектор, города построишь»). Кончилась война, фронтовики грезили о днях, когда «управдомы будут целоваться с жильцами», верили — так и будет, во имя этого чуть «ослабляли» прямой и простой солдатский кодекс.
Послевоенный мир оказался сложнее и противоречивее, потребовал сил для того, чтобы были в нем синее небо и зеленая трава, не дал расслабления. Больше того — военный нравственный опыт, опыт духовного сосредоточения стал нужным и для одоления совсем иных задач и проблем.
Вот почему, как представляется, с таким жгучим интересом смотришь сегодня телеспектакль «Из записок Лопатина» (режиссер Райхельгауз) — повествование об отпуске фронтовика. От «Так и будет!» интерес перемещается к тому — как было, по всей правде, обогащенной художническим и философским опытом тридцати лет. И пьеса, написанная сегодня, оказывается жестче, суровее, острее той, что писалась по свежему следу фронтового отпуска.
Ни одной добродушной нотки. Корявое и мучительное переплетение судеб. Жена, предавшая фронтовика? Да, существо себялюбивое, эгоистичное, плотски самодовольное. Но нет, не корыстное, и не столь амебное, как о том было бы удобно думать. Друг, отступившийся от прямого воинского долга? Да - слабый, да, самовлюбленный. Но этой дружбы нельзя отторгнуть, отрезать ее по законам прямого солдатского кодекса. Потому что здесь все сложнее, чем низменная трусость, здесь — моральное самоистязание, а не просто боязнь физического небытия. 
Или — девушка, подарок судьбы, возможность новой любви. Зачем так простенько? Так не будет. Будет женщина, уже пригубившая горечи, усталая, осажденная житейскими невзгодами, худенькая портниха. А женской силой, самоотверженностью, любовью наделена она щедрее, чем савельевская мечта…
Такой суровый, правдивый, психологически многослойный материал дала телеспектаклю пьеса «Из записок Лопатина». Материал военного, без скидок, города, материал сложных человеческих судеб, которые нуждаются не в осуждении, а в суждении. 
Телевизионному предшествовал театральный спектакль «Современника». В телевизионной, новой редакции пьеса «Из записок Лопатина» стала произведением более цельным и, как думается, во всем отвечающим авторскому замыслу. Телевизионная камера буквально расставила по единственно значащим местам героев и фон, убрала некоторую хаотичность мизансцен, вывела на крупные планы размышляющего человека. И стали оправданными внутренние монологи Лопатина, и ненатужным кажется переход, переброска из настоящего — в былое, к событиям повести, которую пишет Лопатин. 
Форма приобрела логические, естественные очертания, она не стесняет, позволяет сосредоточиться на содержании. Спокойствие и органичность телевизионного решения, его (в хорошем смысле) привычность для зрителя, который уже свободно читает пространственно-временные перемещения в рамках кадра, дают такую возможность. И наверняка — придали новые силы актерскому ансамблю.
Телевизионные «Записки Лопатина» представляют собой слитную цепь актерских работ-звеньев, каждое из которых необходимо в движении и многозначности целого. Телевидение как раз и «прояснило» всю цепь, укрупнив каждого из героев, усилив момент самовыражения, наибольшего контакта с нами. Здесь нет исключений. Вспомните хотя бы самую эпизодическую роль — машинистку (Л. Иванова). Всего и нагрузки сюжетной у нее — чистенько перепечатать диктуемое Лопатиным. Но вот, в финале, и ей дают крупный план, ее натруженным рукам на клавишах, ее заветной мечте — должно быть не так, «как есть», а - как будет! («Мне не нравится этот конец»). Еще раз и по-своему необходимо оттенена в этом укрупнении тема испытания человеческих сил, их предела, а может быть, и беспредельности.
Но попробуем хотя бы бегло перебрать главные звенья цепи.
Лопатин — Валентин Гафт. Герой размышляющий, герой, вобравший в себя даже и биографию автора, и сегодняшнее его мировосприятие. Нам не трудно расслышать в его монологах знакомые по симоновскому кодексу суждения, оценки, приговоры. Это — тот же фронтовой кодекс, не допускающий двусмысленности у последнего порога. Но сам-то этот порог отодвинут! Вот в чем здесь новизна и интерес.
Коробят военного корреспондента Лопатина тыловая пылкость в восприятии воюющих — «упоение в бою» и т. п. — вспомним спор с актрисой (Л. Добржанская блистательно ее сыграла, честолюбивую и стареюще-женственную, категоричную и любопытную). Отметает он эти слова, опираясь на свое знание окопа и окопника. Но есть тут и второй план: Гафт не безапелляционен, грудь его не выгибается под воинскими ремнями, опыт его собственный не возносится над опытом других. У актера здесь тон сомнения и размышления, а не превосходства.
И вот эта «некатегоричность» героя утверждает ту мысль, что война была делом не одной породы, не одного типа людей. В главном — едины, во многом — разны. И у каждого свое право на восприятие войны, своя мука, свой душевный настрой. Два «маленьких, тощих подростка», которых мы внутренним взором Лопатина просто-таки увидели на ташкентском заводе, — это ведь мальчишки, играющие в «ошички» (ташкентская игра бараньими косточками) перед сменой, мечтающие о мороженом. Но как же пронзает нас их воинская верность своему месту в строю! Оно, может быть, даже труднее места в боевом порядке — потому что не по годам им, почти не по силенкам и уже вовсе не по сознанию, а вот-стоят, работают.
Есть и другое слово: умудренность. Гафт-Лопатин активен в стремлении понять другого, других. Так строятся даже его отношения с женой, где, казалось бы, всякий другой, прежний симоновский герой только и сделал бы, что — оборвал, переступил. Этому же надо понять, что тут — не корысть, и не плотская элементарность, а, допустим, женская неустроенность. И Гафт, актер резких сценических красок (ирония, сарказм, экспрессия), проникается новой симоновской углубленностью, идет к лепке характера мягкого, осторожного, бесконечно привлекательного именно непрестанной нравственной работой. Для смысла целого это и важно: только такому характеру, такому герою могла открыться настоящая «война без войны», мужество тыла, составленного тысячами непростых человеческих судеб.
Наибольшего напряжения тема достигает в линии Лопатин-Веденеев. Друг, которому Лопатин до войны отдавал первенство в их отношениях, удачливый и талантливый человек, свой по всем меркам, — и сломлен. Сломлен жесточайшим испытанием, да разве (в прежних мерках) это оправдание? Не служит это оправданием и сейчас, но - не будем торопиться.
Андрей Мягков в своем Веденееве не щадит ничего. Ожесточение, физическая неопрятность, невозможность поднять глаза на мир, непрерывный словесный самоистязающий поток — краски близкие уже, пожалуй, к поэтике Достоевского, а все-таки, где-то перед последней гранью, актер дает почувствовать, что герой его — не окончательный слизняк и что суд его над собой жестче любого другого.
Именно поэтому Лопатин может сказать ему (и себе): «Только недалекие люди на всю жизнь становятся судьями чужих поступков». Тут — новое признание в дружбе, надежда на возрождение мужчины-солдата. Тут — итог размышлений Лопатина надо всем пережитым, окончательный его отказ от фронтовой «победительности», максимализма, простоты суждений. 
Разумеется, здесь нет ничего общего со всепрощением и евангельской безубойностью. Краеугольное в Лопатине: долг, верность, честь —только утверждаются и углубляются. Он не подарит Веденееву дружбу, как милостыню: «Нет, не будет никаких условных писем. Сможешь — приедешь». Но он сделает что-то еще и еще ради того, чтобы вернуть Веденееву — Веденеева.
Человеческая заинтересованность другом, готовность понять его, помочь — это тоже из опыта войны. Иначе ее и не понять — как же перешли такие моря испытаний? Да, конечно же, еще и потому, что сутью общества, связью его всегда была человечность. Испытания ее проявили, отмели суету и шелуху, умудрили всех, честно отвоевавших. 
Заметьте, как тема эта подхватывается целиком новой любовью Лопатина. Девчонка ненавидела мачеху, не могла простить отцу нового брака. Девчонка судила все просто и максималистски, И эта самая мачеха берет из госпиталя безнадежного, обрубок войны, мужа, отца девчонки,
История дана в монологе Ники, история уже пройдена. Но Марина Неелова именно ее сумела сделать зерном роли, каким-то неведомым образом сыграла и девчонку-максималистку, и духовный ее перелом, прозрение. Что-то еще остается в ней от обиженной категоричности: вон у окна стоит военный, целехонький, здоровый до отвращения, наверное, удачливый во всем. А следующая мысль, следующее движение души; да нет же, каждый человек — со своей судьбой и, кто знает, что там на сердце у этого скрипящего ремнями?
Человеческая зрелость, умудренность, к которым идет Ника, дают ей и женскую свободу, открытость, каких не знала прежняя ожесточенная девчонка. Глубина ее любви к Лопатину кажется безмерной, обещает в своем «так и будет» долгое и пронзительное счастье. Но пока нет и мысли о «так и будет» — есть женская безоглядность и смелость, открывающие духовную силу, человека без расчетов.
О войне ли это? Мы ведь даже не знаем, привычно говоря, — «каков вклад Ники в помощь фронту», чего там шьет скромная портниха? Почему ей отдал автор это имя — Ника, — шутка ли, богиня победы?
Так вот, и это — о войне, о том, каким сильным и духовно красивым становится человек, прислушивающийся уже не только к себе, а к миру, к другим. Делающий свое дело, не крича о нем, нашедший в себе способность ценить и оценивать.
Так и было.
Война — моральное испытание прежде всего. Выдержали его люди, выдержали, не просто стянув челюсти, а ведя друг друга, жертвуя собой, открываясь в такой чистоте и достоинстве, каких, может быть, и не знали в более спокойные времена. Константин Симонов эту сторону войны исследует давно. После «Так и будет» были романы — «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», военные повести, сценарии, заново пересмотренные и напечатанные фронтовые блокноты. Все серьезнее углубляется писатель в «так и было» военной поры, все современнее становится на этом пути, все нужнее. И пьеса «Из записок Лопатина» — одно из самых интересных и глубоких итоговых произведений писателя, — получила столь же интересное и глубокое воплощение на телеэкране.

А. Егоров