На сцене — совсем немного вещей, только те, которым предназначено сыграть свои роли: «Шкафчик мой родной… столик мой». Комната дана в отдельных фрагментах, без стен, и благоухание вишневого сада — неощутимо. Режиссер, художники Павел Каплевич и Петр Кириллов с резкостью сразу погружают нас в атмосферу жизни, стремительно идущей к своему завершению. 
Завершение это расцвечивается красками фарсовыми. Мечется от мужчины к мужчине сексуально озабоченная горничная Дуняша. Гаев Игоря Кваши интонациями и жестами напоминает, пожалуй, привычного Епиходова. А уж Епиходов Авангарда Леонтьева в своей гомерической нескладности просто потусторонен. Что ж, уходящее человеческое сообщество, о котором поставлен этот «Вишневый сад», наверное, заслуживает и таких фарсовых красок, — слишком многое пропущено, проговорено, проедено на леденцах. В ту пору как другие, кто моложе и смекалистей, наращивали мускулы и мысленно (однако с расчетливой деловитостью) делили на участки ставший уже бесхозным вишневый сад.
Только и насмешка, и ирония — не со стороны, не от имени играющих мускулами. И когда вспоминаешь потом, в какой момент зазвучала нота сочувствия, соучастия, постепенно множащаяся, отзывающаяся, заполняющая все пространство спектакля: ну конечно же, с первых секунд пребывания на сцене Любови Андреевны Раневской — Марины Нееловой.
Хотя и Неелова свою героиню, кажется, не жалеет. Эгоцентрична предельно, экзальтированна до истерики, легкомысленна сверх всякой меры, допустимой возрастом и приличиями. Лопахин толкует ей про то, как спасти вишневый сад, продающийся за долги, пытается вложить в ее беспутную голову истины, казалось бы, очевидные, а она все не может, ну никак не может сосредоточиться. Но вдруг собралась в комок, сжалась — резко, нежданно — и когда? Когда произнес Лопахин такие для него несвойственно абстрактные, вроде бы ни к чему не обязывающие слова: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…»
«Вам понадобились великаны… Они только в сказках хороши, а так они пугают», — быстро, твердо, нелегкомысленно возразила Раневская-Неелова. Да, она тверда и нелегкомысленна — в отстаивании права на жизнь без великанов. Пусть на далекую от прописных праведностей, нелепую даже, но свою жизнь. И в этой ее жизни никто не помешает ей рвать телеграммы обобравшего любовника, а потом снова устремляться к нему в Париж, никто не помешает ей с достоинством истинной аристократки не понимать, что значит продать или вырубить старый вишневый сад. И половины спектакля не прошло, а в него уже ворвалась громкая мелодия еврейского оркестра, достопримечательности здешней округи — веселая до последнего отчаяния мелодия, и весело, на последнем отчаянии, оттанцевали Раневская и Гаев их общий танец прощания. 
А дальше, до самого финала спектакля — самые трудные часы и минуты между пониманием, что пора уходить, и самой реальностью ухода. И здесь некому помочь Любови Андреевне, некому ее поддержать.
Вспоминаю прекрасный спектакль Театра сатиры, где это пытался сделать влюбленный в нее Ермолай Алексеевич Лопахин — Андрей Миронов. Это был именно такой Лопахин, какому адресованы слова Пети Трофимова: «У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа…» Время жестко скорректировало наши представления о новых Лопахиных, и нежности, тонкости мы от них уж, пожалуй, не ждем. Лопахин Сергея Гармаша — человек открытый, незлой, похоже, порядочный — и на том, как говорится, спасибо. Из лучших — в его генерации. конечно. Но между ним (не его светлыми детскими воспоминаниями, а им нынешним) и Любовью Андреевной — стена, сквозь которую не пробиться взаимному сочувствию и взаимному пониманию. 
Секунды последнего взаимопонимания и сочувствия, — глубокого, полного, до конца, — суждены Любови Андреевне и ее брату, беспомощному и трогательному Леониду Андреевичу Гаеву. Вместе, обнявшись, они опустятся на пол, и слова Леонида Андреевича: «Сестра моя, сестра моя…» — будут оборваны его страшным, глухим рыданием. Чтобы сыграть эту сцену с той потрясающей силой, с какой сыграли ее замечательные артисты Марина Неелова и Игорь Кваша, нужен душевный запас, нерастраченный по прошествии стольких лет, таких пестрых и всяких. 
После спектакля были овации и море роскошных цветов, преподнесенных любимым артистам людьми явно не бедными. И вдруг почему-то слегка резануло сходство в безупречных покроях костюмов тех, кто на сцене, и тех, кто в зале. Подумалось, что «от Зайцева» — это слишком как-то изысканно для старой русской провинции (о парижских туалетах Любови Андреевны не говорю).
А потом снова всплеск оваций — на сцену вышла постановщик спектакля Галина Борисовна Волчек. Мне интересно видеть ее и в обществе тщательно отобранных представителей постоянно сменяющих друг друга политических элит (они, представители, вот уже на протяжении десятилетий регулярно посещают спектакли «Современника»}. И в любом президиуме. И даже в зале заседаний Государственной Думы. Но по-настоящему дорога она мне на этой сцене, с этими артистами. Дорого их пронзительное, не знающее границ сочувствие к «невписавшимся» людям (при том, что сами они, «современниковцы», по видимости, вполне «вписались»). Людям, которые знали свое время и не хотят проталкиваться в чужое, которые не станут перекраивать свои, пусть далеко не совершенные жизни в угоду новым веяниям и обстоятельствам, а плату за проданный вишневый сад знают только одну — собственный уход в небытие. 
Но я еще не сказал о финале спектакля.
…Остался в запертом, заколоченном доме умирающий Фирс. «А Леонид Андреевич небось шубы не надел, в пальто поехал… Эх ты… недотепа!..» И вдруг медленно-медленно возникают на сцене… Любовь Андреевна, которой ненадолго хватит на парижскую жизнь вдруг свалившихся денег богатой тетушки. Леонид Андреевич, из которого — ну какой банковский служащий? Варя, которой будет одиноко и безысходно в экономках у малознакомых Рагулиных. Грустная фокусница Шарлотта — ей попросту негде жить. Симеонов-Пищик — он еще, может, протянет какое-то время на случайных подачках. И Петя Трофимов с Аней — кто ж не знает трагической судьбы подвижников новой жизни и светлого будущего, народившихся на заре XX века? Потом все вместе они повернутся к нам спиной и двинутся в глубь темной сцены.
Понурив головы, растворяются в темноте недотепы. Как жить будем — без недотеп?

Константин Щербаков
18-09-1997
Общая газета