Как играть эту великую пьесу, каждое слово которой мы знаем давно и наизусть? И как произносить эти простые слова, чтобы они зазвучали будто впервые? Секрет — в интуиции, а ее не объяснишь. В «Вишневом саде» театра «Современник» этот секрет горького, лихорадочного веселья, «бездны мрачной на краю», когда, кажется, за кулисами уже приготовлена то ли петля, то ли распятие и только краткий миг отсрочки дан, открылся постановщику Галине Волчек полностью, без утайки.
Первое явление Раневской в давно покинутом доме происходит в бывшей детской. Я не узнал Марины Нееловой — с ее, казалось бы, такими знакомыми интонациями, манерой выговаривать слова. Она стала другой. Быть может, старше, но не по летам человеческим, а в каких-то иных временных категориях. Стала еще красивее. От первого явления до последнего исчезновения она сумела в каждое слово, в каждую паузу вложить совершенно необычный, ошеломительно мощный смысл. В словах Раневской «так продавайте и меня вместе с садом» слышен не выплеск, не эпатаж, не кокетство — а решение. Решение иррациональное, но и вполне осмысленное: она вернулась в свой старый дом и к своему старому саду навсегда. Даже если и уедет потом снова в Париж ли, в Ментону, Бог весть куда еще, на самом деле она уже осталась здесь. А там будет только ее дивная тень.
Неелова все время что-то такое знает за каждым словом героини, что не ведомо никому. Ну почему она произносит «шкапик мой» со смехом, чуть ли не с лукавством, и тут же - «столик мой», застыв над ним, тяжело, не «по-парижски» на него облокотясь. Какие озарения происходят в эти моменты, что вспоминается ей при виде этих вещей, откуда нам знать? Нееловой ведом истинный смысл каждой фразы Раневской, каждый всплеск ее пленительно-переменчивого настроения. Именно это оказывается главным и все определяющим в спектакле — его грандиозность и грандиозность его главной героини.
А как будет слушать она эти бесконечные, бездарные, удручающие своей маниловщиной, своим словоговорением «мужские монологи». Мне показалось, что все трое — и Гаев (Игорь Кваша), и Лопахин (Сергей Гармаш), и Петя (Александр Хованский) — вызывали у нее одну неизбывную тоску и «великолепное презрение». Ей все эти «праздноболтающие» ну не то чтобы «не пара» — просто с ними нестерпимо скучно. Говорят, говорят — и все не о том. И тут же, жалобно, Лопахину: «Не уходите. С вами все-таки веселее». А где оно — это «веселье»? Ведь — тоска! Хотя она и веселье сама себе создаст — просто так, из ничего — всем назло! Раздаются звуки еврейского оркестра — и вот уже Раневская и остальные танцуют какой-то очаровательно-легкомысленный танец.
Раневская 3-го акта обворожительна — и мертва в ожидании. Кончились ли торги? Продан ли вишневый сад? А когда войдут сначала смешной, несчастный, жалкий Гаев, потом упивающийся своим торжеством, но при этом униженный, обделенно-ущербный Лопахин, она выслушает его монолог, упав лицом на тот самый «мой столик». Лопахин отговорит, уйдет, остальные соберутся вокруг нее в беспомощно-сердобольный кружок, постоят молча, как над покойницей, и разойдутся.
И останется совсем немного: доиграть последний акт. Собственно, Нееловой он уже не нужен, но «так положено». Что ж, Раневская докажет всем, что такое Женщина, она все сделает, соберется с силами. Достойно доиграть роль — и уйти.
А когда Фирс нарочито традиционно отговорит свои заключительные слова, то не сразу пойдет занавес. Из полумрака уже несуществующего сада-призрака к нам, сюда, выйдут уже не существующие люди, люди-призраки. Мгновение они постоят, глядя молча в зал, потом отвернутся и вместе с загасившим свою одинокую свечу Фирсом уйдут.
Так кончается эта столетней давности история, новее которой, кажется, трудно себе представить.

Юрий Фридштейн
1998
Век, № 16