Мы с Мариной дружим давно. Я пьес, слава тебе Господи, не пишу, а потому отношения мои с актерами и режиссерами лишены «духовности». Так… встречаемся и радуемся.
«Современник» у меня во дворе, потому я называю его, в шутку, конечно, своим придворным театром, а актеры в отместку зовут меня дворовым мальчиком. Мы не обижаемся друг на друга. Иногда я захожу в театр постоять за кулисами, потрепаться. Галю встретишь Волчек, она тут же отведет тебя в сторону, шепотом спросит: «Что делается и что делать?» И тут же, не дождавшись ответа, все сама расскажет и объяснит. Валя Гафт спросит, как он играл, я скажу — гениально, он скажет — мог бы лучше, но не хочет, расскажет про свое здоровье, прочтет эпиграмму… гениально, Валя! Потом встану у пульта помрежа. Страннейшее занятие — наблюдать за Неёловой из-за кулисы. Вот только что она была нормальным или не вполне, но все же обычным хорошим человеком, шаг и все — другая жизнь.
Тут бы самое время вставить вопрос из интервью: «Влияют ли на твою жизнь судьбы выдуманных или реальных людей, которых ты играешь?» И ответ, который объясняет сложные взаимоотношения героев и актера, отношения, напоминающие брачную жизнь людей. Потом начинается жизнь, куда из реального существования актера добавляются краски или отмирает то, что раньше казалось существенным. У этого альянса всегда в репертуарном театре драматическая судьба. Актер изменяет с другой ролью и с третьей и потом и вовсе уходит. А роль не может изменить с другим исполнителем, потому что с другим — это другая роль.
Иногда я звоню Марине, чтоб узнать, где она снимается и что репетирует.
Однажды телефонный разговор затянулся настолько, что я незаметно для Марины заснул с телефонной трубкой. Утром она позвонила гневная: «Первый раз в моей жизни такое произошло!». Таким образом, я привнес в жизнь замечательной женщины что-то новое.
Задавать вопросы о том, как она живет и каким образом стала актрисой, — занятие неловкое. Потому что я знаю, что живет Марина недалеко от Чистых прудов со своей очаровательной четырехлетней дочкой по имени Ника. Друзей немного — на них не хватает времени. Денег — столько, сколько она заработает. Что еще? Шумных компаний не любит. Великосветских приемов не посещает, рестораны ненавидит. Читает много, особенно любит литературные и театральные мемуары, следит за событиями в стране, но ни в парламентария, ни в общественного деятеля превращаться не хочет и не любит беседовать для печати. А не для печати — любит. 
 — Марина, почему ты не хочешь, чтобы я задал тебе несколько вопросов про твою жизнь?
 — А потому, Юра, что для меня это почти то же самое, что вместе со зрителями пройти через подъезд, потом в пальто отправляться сквозь сцену, а потом появиться в роли. Занавес в театре был придуман не зря. Он охраняет тайну. И мне кажется уместным эту тайну сохранить. Открылся занавес — тут весь актер твой.
 — И что же, тебе никогда не хотелось посмотреть, как в нашей жизни выглядит Гамлет или Несчастливцев?
 — Я себе представляю.
 — Нет, но если бы ты была не актрисой, а обычным зрителем.
 — Тем более. Актер три часа создавал мне некий иллюзорный мир. Я за этим пришла в театр, пусть он сохранится еще немного во мне после финала. Мне принадлежит то, что я увидела на сцене, и вовсе не хочется знать, что Гамлет выйдет из служебного входа в стоптанных башмаках и болоньевой куртке или в шубе из бобра. У него есть своя жизнь, не касающаяся меня. Пусть.
 — Ты считаешь, что зрителю не интересна эта жизнь?
 — Там ждут его невероятные открытия: ты смотри, артисты — тоже как люди. Страдают, слезы бывают дома, и затруднения испытывают те же, что и ты. И уравнялись?.. А то неизвестно, что все мы в одинаковой степени унижены. Нет, дорогой друг Юра, мне кажется, что зритель идет в театр не для того, чтобы убедиться, что все мы равны в нашей жизни.
 — И где же ты оставляешь нашу жизнь?
 — Оставляешь… Едва ли кому-нибудь удавалось целиком содрать с себя шкуру, как змее, перед выходом на сцену.
 — А хотелось бы?
 — Я сказала — целиком, потому что перед каждым спектаклем в той или иной степени актер проделывает эту операцию. И процесс этот хотя и болезненный, но сладостный.
 — Но аналогия со змеей неполна. Та сбрасывает оболочку и остается собой. А вы еще и натягиваете новую, которая должна прирасти очень быстро, и живете несколько часов в ней. Испытываешь ли ты иные чувства за своих героев или они сходны с твоими?
 — Надеюсь, что «иные» чувства вполне реальны. Во всяком случае, платишь за них усилиями мученическими.
 — Почему?
 — Зачем ты задаешь вопрос, на который можешь ответить сам?
 — Отвечаю: потому что собственное состояние не всегда готово трансформироваться в иное. Когда хочется — это происходит легко. А когда не очень — все равно надо.
 — Приблизительно… Художник не чувствует себя готовым работать — отложил краски, писатель — перо, журналист…
 — Журналистика — не искусство.
 — А я и не говорю, что журналистика — искусство. Я хотела сказать: «журналист же должен написать, хоть бы и не очень у него складывается, потому что газета не может не выйти в свет». Актер тоже не может не выйти.
Недостаток места не позволяет привести эту тему беседы в подробностях, а также сарказм Марины Мстиславны по поводу интервьюеров, задающих всегда одни и те же вопросы. Не желая разрушать стереотип, я спросил:
 — Что самое трудное для тебя в профессии актера?
 — Наверное, чувство одиночества, которое возникает после спектакля,- неожиданно спокойно ответила Марина. — Ты расстаешься с одной своей судьбой, временной, и никак не можешь возвратиться к постоянной. Помнишь, ты снимал меня после «Спешите делать добро»? Вот. То - прошлое — стекает, и остается пустота. На время. «Как я раздвоенно один», как у кого-то в стихах. Эта раздвоенная единость остается с тобой. Возникает, знаешь, ощущение физического вытеснения одного человека внутри тебя другим. 
 — А если ролей много? Не легче ли защитить себя этой частой сменой?
 — В Америке мне пришлось играть «Три сестры» двадцать шесть дней. Казалось, это невозможно. Если у меня здесь три разных спектакля подряд, я схожу с ума. Надо вводить себя в иные жизни, разные. А там как бы моя жизнь в образе Маши продолжалась, просто прерываемая некими незначительными, не занимающими сознание делами. Я жила в ритмах персонажа. С антрактом на день… И лучше, если я в этом антракте ничем не занималась, не общалась ни с кем.
 — Выходит, тебя отвлекает то, чем ты занимаешься вне театра, дру…
 — Очень…
 — Другими словами, тебе мешает твоя жизнь. И другие роли.
 — Про роли сложнее. Но, начиная новую работу, я чувствую, как если бы я была, допустим, окрашена маслом, а, вдруг часть нарисована карандашом или акварелью. Тут недавно играли «Крутой маршрут», я с ужасом поймала себя на мысли, что забыла отчество моей героини. Анфиса, еще не познанная до конца, начала вытеснять из меня всех, и даже Гинзбург, роль, которая мне дорога. Чувствую — и сижу не так, и двигаюсь… Зритель не видит этого, но сама я замечаю изменения. 
 — Иная «действительность» внутри себя — часть актерского ремесла, слава Богу, она есть, а как вы справитесь с тем, что происходит вне вас?
 — Артисты совершают почти космические победы над собой, выходя на сцену и иногда хорошо играя. В сегодняшней нашей жизни, когда театр превратился в фабрику, неуважение к артисту, к сложнейшим химическим почти процессам, происходящим в нем, разрушает саму идею Игры. На актера влияет все: погода, запахи, то, что прочел в газетах… Подвержены влиянию извне и зрители. Когда мы впервые показывали «Крутой маршрут» по книге Евгении Гинзбург, это было для зрителей театральным потрясением. Разумеется, многие читали о тюрьмах и лагерях, но театр — это другой эмоциональный уровень. Было начало перестройки, и зал воспринимал спектакль как некое откровение. Аплодировать боялись, реакция — тишина. Неловко перебивать. Этот период сменился другим, когда люди, почитав газеты, посмотрев первый Съезд или там резкие передачи о прошлой и настоящей жизни, приходили в театр осмелевшими, с некоторым цинизмом беспечности, любопытствуя — ну от чего мы навек убежали? Появилась реакция, смех даже. Теперь — третий этап. Опять напряжение в зале. Они всматриваются. Моделируют свое поведение в предлагаемых условиях.
 — А кого зрители видят на сцене — Машу, Женю Гинзбург, дочь городничего, Анфису или тебя?
 — Я хочу, чтобы они увидели человека, которого я играю, но, если они видят и меня, они тоже правы, потому что все, что можно им показать на сцене, я все-таки достаю из себя. В каждом из нас многое заложено и намешано, и, может быть, эта профессия позволяет проявить буквально, как в фотографии, скрытые чувства самого актера. Но не только. Мы тешим себя надеждой, что и зритель во время спектакля «опускается» в проявитель.
 — А ты сама хороший зритель?
 — Я? Мне кажется, замечательный. Правда, необъективный. Если я люблю актеров, то, даже замечая промахи, я нахожу им профессиональные объяснения. По крайней мере способна восхищаться чужой работой. Особенно когда я не понимаю, как это сделано. Смотрю на Николсона в «Кукушке». Знаю, что он сидит один в полуметре от камеры, кругом осветители, гримеры, рабочие, а он играет так, словно фильм и снимается два часа — сколько идет. Без пауз.
 — Есть ли у тебя зависть?
 — Нет, другое. Если я вижу хорошую работу, мне хочется немедленно сделать что-то самой.
 — Лучше?
 — Лучше кого? У меня совершенно отсутствует соревновательный момент. Только лучше того, что я делаю.
 — Ты любишь, когда тебя хвалят?
 — Люблю, как всякий актер, но, зная недостатки своей работы, часто не доверяю, потому что нуждаюсь в реальной оценке того, что видно со стороны, насколько совпадает рисунок роли с тем, что я ощущаю сама.
 — И кто для тебя авторитет? Близкие, режиссер, коллеги?
 — Близкие — нет. Я не люблю знать, что в зале сидят знакомые. Они мешают мне создать необходимый образ суммарного, единого зрительного зала. Режиссер — разумеется. В общий замысел спектакля вплетена моя роль. Коллеги? Ну да, но не все.
 — Ты предпочитаешь солировать в спектакле, или тебе легче работать в сильной компании?
 — Второе, конечно. Сильный партнер для меня — все! Я ловлю его взгляд, его движение. Если этого нет, мне приходится играть за него.
 — У тебя есть любимые актеры?
 — Есть. Их очень много. Не буду называть, не потому что это тайна, просто боюсь кого-нибудь пропустить, но имя одной ты знаешь.
Фаина Георгиевна Раневская очень любила Марину. Помню, она согласилась поговорить со мной лишь после того, как я пообещал привести в гости Неёлову. Они разговаривали, а я слушал и снимал. Из того разговора я понял, что две замечательные актрисы имеют сходные актерские судьбы, что их привязанности к литературе и поэзии имеют много общего, что нереализованность уникальных талантов — обидная реальность, что мощный иронический оптимизм и вера в собственный единственный выбор — тоже похожи. Как и сомнения, так причудливо соседствующие с внутренней силой характеров.
 — Берегите себя, Мариночка, — говорила Раневская. — Может показаться, что наступит другая жизнь. Но другой не будет. Это не генеральная репетиция, деточка. Это спектакль.

Юрий Рост
04-1991
«Огонек», № 17 (апрель)