Мне было пять лет. Я шла с мамой за руку по Васильевскому острову и тайком, чтобы не заметили прохожие, прижимала к груди и даже целовала одну фотографию. 
Странная штука — память. Она, вдруг, не соблюдая хронологию, выхватывает из твоей жизни какие-то, казалось бы, незначительные факты, ситуации, чьи-то фразы, взгляд, ощущения. Так вдруг вспоминаешь себя в два года, но не помнишь в семнадцать, потом в пять, потом сразу в двадцать,
Сколько себя помню, я всегда хотела быть актрисой. Но при этом никогда не собирала фотографии артистов, как это обычно делают девочки, собирающиеся стать актрисами. Единственный раз в жизни (почему?) я купила такую фотографию, и это был Меркурьев. Как нежно я любила его тогда, в пять лет, еще не подозревая, что жизнь сложится так, что мне доведется в институте провести с ним четыре года, что я буду учиться именно у него, потом даже забуду, что он тот самый известный и любимый всеми артист Меркурьев, а привыкну к нему как к своему учителю — которого я вижу каждый день на занятиях по мастерству.
Он был замечательным артистом, и на каждом уроке у вас возможность убедиться в этом воочию. 
Преподают все по-разному: кто-то рассказывает про «что», а кто-то показывает «как». Меркурьев был слишком артист, чтобы делать теоретические разработки — он играл. И по тому, как он делал, мы понимали многое. Может быть, с точки педагогики, это было неправильно — показывать нам, но зато каждый его показ так надолго оставался в тебе, что потом дома можно было восстановить в памяти все в подробностях и разложить на полочки теории. И сейчас, работая в театре «Современник» столько лет, каждый раз, когда кто-нибудь из артистов на репетиции кидается в дебри теоретических выкладок и на словах объясняет, что он хотел сыграть, и Галина Борисовна Волчек, наш главный режиссер, говорит: «Не надо мне рассказывать, покажи», — я всегда вспоминаю Меркурьева. Как много он тебе дал, понимаешь не тогда, когда учишься, а когда сам выходишь на сцену. И тогда все, что он показывал, как он это делал, приобретает особый смысл.
Он никогда ничего не навязывал, не настаивал, он просто выбегал на сцену и показывал, этим убеждая нас, что только так и должно быть. Он именно выбегал на площадку (несмотря на грузность, он замечательно двигался и был поразительно пластичен) и, не зная текста, проигрывал нам сцену за сценой весь спектакль, за всех: за героя, за героиню, за старуху, за девочку. И не нужно было слов — столь выразителен был каждый его сиюминутный персонаж, так менялся он на глазах — так ясна была сущность происходящего. Мы заворожено смотрели, смеялись, хохотали до упаду и понимали, что у нас так не получится никогда. Многие из нас пытались копировать его, повторить, что делал он, но это было невозможно, да и не этого он требовал; более того, он сердился на нас за это, обижался, что мы ничего не поняли, что мы из всего виденного и услышанного берем только форму, попросту обезьянничаем или занимаемся подхалимажем, стараясь в точности повторить его действия. Очень скоро я поняла, что из всего, что он показывает, мне нужно понять не как, а что, и когда это удавалось, он был счастлив. Он был замечательный зритель — он так смеялся на наших удачных этюдах, что не мешало ему очень остроумно и талантливо указывать нам на ошибки. Каждый его урок — был маленьким спектаклем с одним актером во множестве лиц. 
Меня приняли в Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии кандидатом, то есть я не была зачислена на курс до конца первого семестра, и в зависимости от того, как сдам первый экзамен по мастерству, я буду принята или отчислена.
«Что такое быть кандидатом?» — этот вопрос я задавала всем, кому можно, и получала ответ: «Это когда нет индивидуальных занятий с мастером». Получается, что Меркурьев со всеми будет заниматься, а со мной нет? Эта мысль сводила меня с ума несколько дней. «Как же я тогда покажу ему все, на что я способна? Когда? Он ведь может меня даже и не узнать и не заметить до самого экзамена?» Был единственный выход: обратить на себя каким-то образом его внимание. 
Еще до экзаменов я слышала, что есть такие занятия, на которых студенты делают этюды с воображаемыми предметами, а поскольку я очень тщательно готовилась к поступлению именно в этот институт, то довела эту технику буквально до абсурда, часами вышивая, пришивая, нанизывая что-то на что-то, то есть делая с воображаемыми предметами то, чего никогда не делала с существующими. И вот первый самостоятельный этюд. Я играла рыболова. Запутываясь в воображаемых снастях, цепляясь за воображаемый крючок, я, короче говоря, использовала все комедийные штампы, годящиеся к этому случаю. Мне казалось, что я все делаю замечательно, тем более что меня подбадривал смех Меркурьева и педагога Ирины Всеволодовны Мейерхольд. После этюдов, как всегда, — разбор. Доходит очередь до меня. Камня на камне не оставили! Но внимание на себя я все-таки обратила.
Позже, несмотря на то, что мне не положены «индивидуальные занятия с мастером», Василии Васильевич занимался со мной как со всеми, тратил на меня то же время, что и на всех, а иногда и немножко больше. Он всегда хотел, чтобы я сегодня была лучше, чем в прошлый раз. Он хотел, чтобы я лучше всех играла, лучше, чем могу, сдала экзамены. Он подогревал мое творческое самолюбие, верил в меня. И я хотела быть лучше, хотела, чтобы он верил не зря. Этим он научил меня не лениться, не быть довольной собой, своими маленькими удачами. Но это было позже.
А пока Василий Васильевич показывал меня с моей воображаемой удочкой и все смеялись. Тогда мне были преподаны в таком «капустническом» виде первые уроки и законы мастерства. И что-то главное, мне кажется, я тогда поняла. По крайней мере, это «что-то» осталось во мне на всю жизнь.
Трудно вспоминать, вернее — писать о таком талантливом человеке, артисте, как Меркурьев. Это тоже надо делать талантливо — это мне не дано. Тем более что воспоминание — это наша эмоциональная память, при переносе на бумагу она теряет яркость. Говоря о Меркурьеве, нельзя не сказать о человеке, который прожил рядом с ним всю жизнь (а, значит, и эти четыре года с нами), — об Ирине Всеволодовне Мейерхольд. От нее мы узнали, что такое биомеханика. Тогда, в семнадцать-восемнадцать лет, мы относились к этому не так серьезно, как следовало. В восемь часов утра каждый день мы приходили в институт и под руководством Ирины Всеволодовны делали этюды по биомеханике, которые так мне потом пригодились в жизни. Сейчас я благодарю своих педагогов, которые научили меня этой науке — правильно и целесообразно использовать выразительные средства своего тела, владеть не только им, но и своими эмоциями.
Я не вспоминаю Меркурьева — я его всегда помню, люблю я благодарна ему за все, что в нем было и чему он пытался научить нас. Я горжусь тем, что моим первым педагогом, с которым я сделала шаг на сцену, был Василий Васильевич Меркурьев.

Марина Неелова
06-1986
«Аврора», № 6