По заснеженному Петербургу юрко пробегает почти незаметный в море прохожих совсем маленький человек. Хлопьями валит снег, что, вообще-то, Петербургу несвойственно, но очень ему идет. Человечек добегает до дома, переодевается, ест, пьет чай с сахаром вприкуску, подбирает каждую крошку, потом убирает со стола, достает бумаги, каллиграфическим почерком переписывает, предварительно несколько раз проверив и отточив перо: «Милостивый государь». Он так посмеивается, и подмигивает, и помогает себе губами, что на лице его можно прочесть всякую букву, которую выводит перо. Спасаясь от снежного, холодного, страшного Петербурга, Акакий Акакиевич Башмачкин прячется в своем маленьком личном пространстве и путанице и суете снаружи противопоставляет упорядоченную череду ровненьких букв. Но стоит чему-нибудь сломаться в этом мирке — и он разлетится так, что его уже не собрать.
Эту жутковатую тщательность мультфильма Норштейна невозможно забыть. Притом, что мультфильма-то целиком нет. Есть двадцать минут, которые создавались десять лет, — будто всего лишь стежки «Шинели», заявка на что-то настолько гениальное, что ему, очевидно, никогда не будет дано завершиться. Впрочем, к той «Шинели», о которой сейчас пойдет речь, норштейновская вроде как и не имеет отношения. Или имеет?
Занавес не открывается, просто в маленьком зале камерной свежевыстроенной «Другой сцены» «Современника» гаснет свет, а потом медленно проясняется театральный задник, и на нем — проекция валящего хлопьями снега. И в этой редкой для Петербурга снежной метели стоит на сцене непоколебимо огромная она — Шинель. И из большой шинели медленно, осторожно появляется голова маленького человечка — Акакия Акакиевича Башмачкина, которого играет Марина Неелова. И почему-то сразу вспоминается герой Норштейна, с его почти актерской мимикой, абсолютно живыми ужимочками, пришептываниями, подмигиваниями. Маленький человечек в большом мире, который оттяпал себе от него махонький кусочек и очень тихо и весьма уютно там живет.
Такая она, первая премьера «Современника» в этом сезоне, что сразу хочется упомянуть мультфильм. Эта ассоциация, с хлопьями снега и музыкой Бакши, такая показная, нарочитая, специальная. И моментальное узнавание буквально навязано зрителю. Но герой изъят из мультика и помещен в пространство театральной коробки, в некотором роде табакерки, музыкальной шкатулки, где тишину вспугивают только музыкальные скрипы Бакши, а огромные тени колышутся на заднике. Любой звук извне — стук, крик, гром — невозможно, оглушительно громок и пугающ.
Это уютное пространство, и у его обитателя есть домик, и этот домик — слишком даже большая для него шинель. Он буквально живет в шинели: хулиганский ход, когда Башмачкин вылезает из домика, делает пи-пи, а потом лезет обратно и с радостным хихиканьем выплескивает наружу ночной горшок. Когда темнеет, внутри шинели зажигается фонарик, и из ее необъятных недр доносится все то же радостное хихиканье.
Но если мир внутри шинели обустроен и устойчив, то мир вне нее — шаток и нестабилен и все стремится учинить какую-нибудь каверзу. На плешивую голову выбравшегося в департамент Акакия Акакиевича неизменно падает колючий острый снег, от малейшего сквозняка в здании с громким стуком хлопают окна, заставляя старика вздрагивать и плакать свое «зачем вы меня обижаете».
Впрочем, история, рассказываемая Фокиным, — история совсем не гоголевская. Это, скорее, история человека, который вышел из своей шинели и не смог в нее вернуться. Не нужно ему новой, из лучшего сукна, с похожей на куницу кошкой на воротник. Ему нужна та самая, старая, которая в один трагический, поворотный и окончательный момент навсегда расходится по швам. Без новой он не может существовать. С новой он не может ужиться. Далее — какой-то призрак шинели, бегающий по сцене за несчастным Башмачкиным, обманывающий, кружащий, сводящий с ума и в итоге принимающий в себя, как в могилу. «Подруга жизни», — всхлипывает Башмачкин, гоняясь за манящим призраком. А тот, как медный всадник или каменный командор, давит его в своих шинельных объятьях. Последний звук — вскрик задавленного, уничтоженного человечка. В нем, как и в пляске теней на заднике, поставленной великолепным Ильей Эпельбаумом, есть что-то от Хичкока, но все это только намеки. И эти намеки тонут в очередном петербургском наводнении, а последний писк Башмачкина заглушает грохочущий снаружи гром. Гром, в свою очередь, заглушается аплодисментами.
В этой «Шинели» сходится великое множество шинелей в одну, и потому, видно, такую большую. Шинель Гоголя, шинель Норштейна, шинель Фокина и шинель Марины Нееловой. Каждая последующая как будто дополняет и дописывает предыдущую. И если с первыми тремя все ясно, то какова же последняя? Именно игра Нееловой не может быть ни дописана, ни записана. Неелова одновременно играет и фантасмагорию Гоголя, и мультфильм Норштейна, и кукольного человечка из полумистических фантазий своего режиссера. В то же время, в ее игре проскальзывают совсем уже неожиданные нотки из «сегодня», и тогда старичок Башмачкин неожиданно кажется старушкой — фантомом 90-х, тихой, интеллигентной бабушкой, живущей на одну пенсию, никого не трогающей, никого ни о чем не просящей, незаметно умирающей в страшной нищете. Само это существо, со всеми своими маленькими радостями, «пи-пи» в фарфоровый ночной горшок и звонкими буковками вместо смысла работы и жизни, невыносимо трогательно. Тем страшнее его почти незаметная гибель, его вопиющее ничтожество и скрываемая за всей этой фантасмагорией узнаваемость «живой» ситуации. 
Спектакль Фокина идет какой-нибудь час, зрителя не утомляет. Как будто и впрямь завели и сыграли сценку в музыкальной шкатулке. Все зашевелилось, покрутилось, а к последним аккордам механизм ломается и останавливается уже навсегда. Механизм тонкий, хрупкий, как сама человеческая жизнь.

Алла Верди
13-10-2004
Утро.ru