У «Шинели» судьба всех шумных проектов. Она так оригинально задумана, о ней так много и с удовольствием рассказывали участники, что заранее предвкушаешь нечто необыкновенное.

Поначалу зрелище не только не обманывает, но и превосходит все ожидания: из огромной двухметровой шинели вылупляется маленький лысоватый затылок с пучками седых волос, потом оборачивается сморщенное личико с белесыми подслеповатыми глазками — не Марина Неелова, а торжество актерского перевоплощения, помноженное на шедевр гримерного искусства.
Слышится странная музыка Александра Бакши в изысканном исполнении ансамбля «Сирин», сконструированное Александром Боровским пространство мерцает и переливается всеми оттенками серого, а на подсвеченном экране мелькают зловещие петербуржские тени, придуманные Ильей Эппельбаумом. Словом, лучшие силы современного театра демонстрируют богатство своих возможностей. Никакого разнобоя — все в строгом ансамбле. Прима этого ансамбля — Марина Неелова. Ее внешний рисунок виртуозен, как балетная партия: разработано каждое движение, каждый жест ручки или ножки, каждая модуляция голоса и две отточенные гримаски — умиления и ужаса.
Первые минуты жадно разглядываешь этот удивительный мир, где метет не театральный, а по-настоящему тающий снег, где в шинели обитает человекообразная моль — оживший персонаж гениального мультфильма Норштейна. А потом вдруг наступает равнодушие. 
Так бывает в детстве, когда долго и кропотливо обустраиваешь кукольное жилище, добиваясь, чтобы все было «по-настоящему»: кукольные вилочки и ложечки, кукольный торшер. И вот наконец дом закончен. Удовлетворенно разглядываешь все мелочи и… испытываешь разочарование: что делать с этим мирком дальше, как заставить его ожить?!
Никакого «дальше» Фокин не придумал — видимо, слишком увлекся оттачиванием деталей. Куколка Акакий Акакиевич, покружив по сцене, пропищав несколько фраз, умоляя грозную тень портного починить старую шинель, усаживается на стульчик и засыпает. Прелестные буквочки пляшут по экрану, складываясь в заветное слово «шинель». Но зал устал умиляться и равнодушно взирает, как сама собою является новая шинель, еще величественнее прежней и явно женского рода — сперва кокетливо уворачивается от Акакия Акакиевича, потом милостиво подает ему рукав и царственно впускает в свое уютное нутро.
На лице Нееловой сменяются все те же гримаски, что и вначале. Похоже, режиссер заковал ее в такую жесткую внешнюю партитуру, что зрителю никак не удается почувствовать, происходит ли что-нибудь у ее персонажа внутри. И потому зал подобно Башмачкину погружается в какую-то растительную спячку.
Странно, однако, выходит: когда Акакий Акакиевич, вернувшись от портного, баюкает свою прохудившуюся шинель — ее, «заболевшую», лежащую на сцене мертвым грузом, жалко. А вот когда за экраном зловещие тени отнимают новую шинель, Башмачкин пищит им: «Я брат ваш!», а после, как в гроб, укладывается в прежнюю шинель и, пронзительно взвизгнув, затихает, — испытываешь столько же эмоций, как если бы на твоих глазах прихлопнули моль.
Кто его знает почему, но гоголевская «Шинель» пошутила над Фокиным так же, как над Акакием Акакиевичем: поманила, обольстила и уплыла.

Алла Шендерова
12-10-2004
Итоги