4 октября открылась Другая сцена театра «Современник». Архитектор — Евгений Асс. Инвестор («Колизей-3») вложил в проект 4 млн долларов. Аскетичный и изящный интерьер оформил Александр Боровский: темная бронза сочетается с белизной. По вечерам на стены фойе проецируется пестрый мир Чистопрудного бульвара с блеском фонарей в воде… Москва, ежели поглядеть, очень красива!
Первая премьера — «Шинель» Валерия Фокина. Башмачкина сыграла Марина Неелова: парадоксальный выбор подсказан режиссеру Юрием Ростом. Идея оказалась блестящей (о чем см. ниже).
Кирилл Серебренников поставит здесь беспощадный роман Михаила Кононова «Голая пионерка» (инсценировка Ксении Драгунской). Фронтовую санитарку Муху, юродивую подвижницу Страны Советов сыграет Чулпан Хаматова.
Сцена эта — настолько Другая, что Галина Волчек снова предстанет актрисой. (Блестящую игру Галины Борисовны в «Балладе о невеселом кабачке» помнят старшие поколения москвичей.) Радикальный Андрiй Жолдак поставит роман «Вся жизнь впереди» Эмиля Ажара. В истории об иммигрантских трущобах Парижа, об арабском Гавроше и умирающей полубезумной Розе, когда-то прошедшей через Пляс Пигаль и через концлагерь, — у Волчек очень мощная роль! (Во Франции 1980-х Розу играла Симона Синьоре.)
В малом пространстве такие спектакли и такие актрисы должны аккумулировать почти грозную энергию сострадания. 
Начало положено 5 октября — премьерой «Шинели».

У бесполого, старого, как мир, существа — ветхий и нежный седенький паричок. Растрепанное гусиное перо за ухом. Существо обитает внутри порыжевшей от старости шинели: теплит боязливую свечку, в упоении тянет: «Ми-ми-милостивый государь мой?». Пишет!
Головка так беззащитна — точно вместо черепа один родничок.
А шинель-крылатка похожа на свергнутый с пьедестала державный петербургский монумент, обезглавленный на очередном повороте истории. На спешенного Медного всадника, если угодно.
Акакий Акакиевич, сыгранный Мариной Нееловой, гнездится в Шинели, ищет убежища в ней, как бедный Евгений в руинах, в прогнивших клочьях Империи. Точно сбылось мифическое «Быть Петербургу пусту!» — и мы видим, каковы самые последние дни.
Даже камерная Другая сцена «Современника» страшно велика этому созданию! Как полковой плац, предназначенный для парадов и казней. Как площадь, где в ночи и метели срывают шинели с плеч. А иной функции эти парадные пространства для Акакия не имеют. Ход событий для мизерабля четырнадцатого класса всегда сводится к одному: у него-то точно отберут последнее? Семь шкур у замученной овцы, панцирь у улитки. Этот Башмачкин — живой памятник безымянным жертвам.
В легендарном спектакле Валерия Фокина «Нумер в гостинице города N» игра Чичикова (Авангард Леонтьев), партитура скрипов, вскриков, стука чертовых копытец (музыка Александра Бакши в исполнении ансамбля Марка Пекарского) и объекты-фантасмагории «мертвых душ» были сплавлены в абсолютном единстве. Ничего более адекватного Гоголю нельзя было и вообразить! Нельзя и до сих пор.
В «Шинели» Фокина Башмачкина оказалось явно больше, чем Петербурга и г-на сочинителя. Марина Неелова, на мой взгляд, переигрывает постановочную группу (художник — Александр Боровский, композитор — Александр Бакши, «теневой Петербург» — художник-кукольник Илья Эппельбаум, отец-основатель театра «Тень»; музыка за сценой — ансамбль «Сирин» под управлением Андрея Котова).
Лаконизм игры теней (огромное колесо швейной машинки портного Петровича сродни колесу Фортуны, а силуэт счастливого, вдруг обретшего самодовольство Акакия в обновке напоминает бульварный памятник «Гоголю — от Советского правительства»), минимализм партитуры все-таки оставили пространство СПб разреженным.
Валерий Фокин, говоря о будущем спектакле «Шинель», подчеркивал тему соблазна, экзистенциального испытания Башмачкина «серебряными лапками апплике» и возможностью «быть, как все».
Но когда этот ветхий старенький дух в охлюстьях коричневого сюртучка медленно соображает вслух, что теперь он того? и точно? может быть, и не хуже прочих? с крашеной-то кошкою на воротнике — испытываешь только острую жалость. Из всего «петербургского текста» вспоминается длинный пассаж «Пушкинского Дома» о мучительной добыче советским человеком продвинутых штанов, о сортирной фарцовке, о сборе рублей и трешек, о грозных дружинниках с ножницами.
С совершенно не советским и не сатирическим вскриком автора в финале: «Господи! Разве можно так унижать людей?».
И вальс боязливого, крошечного Акакия с Шинелью, в чьих глухих суконных объятиях он безоглядно тонет, — вдруг воспринимаешь как акт милосердия Фортуны. Милостивый государь, милостивый государь: должно же быть хоть что-то свое, какие-то тепло и защита у человека!
Тут и консьюмеризму поклонишься, ежели больше нет ничего.
Радикально преобразив свою актерскую сущность, согнувшись канцелярской буковкой русской азбуки, мельтеша и жалобно подхихикивая, Неелова-Башмачкин воплощает с клинической точностью полный аутизм полной нищеты. Между комическим и космическим всего одна свистящая буква «с», щель между мирами, откуда тянет сквозняком, — писал Набоков о «Шинели». Вот этот свист, всхлип, лепет, подсознание гоголевского текста здесь и сыграны.
С верхней галерейки плывут слова повести. В них слышен распев православной заупокойной: «Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное? но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь».
Призрак Башмачкина воплотился и является по вечерам у Чистых прудов. Ради того же, для чего являлся в 1830-х у Калинкина моста — сотрясать жалостью и памятью о Вышнем суде сердца защищенных.

Елена Дьякова
7-10-2004
Новая газета