Поздняя пьеса Уильямса диагностически точна и жестка. Она растеряла прежнюю тонкость, щедро сиявшее в каждой реплике и ремарке дарование автора «Лета и дыма», «Ночи игуаны» etc. «Птица» похожа на стареющее лицо, обглоданное годами, пороками, утратой сил, неудовлетворенной похотью славы. Было лицо красивым — стало умным. А также опытным. До такой степени, что неловко смотреть в глаза?
Именно так выглядят оба героя. Особенно с утра, в номере отеля.
«Ей» под шестьдесят, а «ему» — под тридцать. Но Александра дель Лаго, принцесса Космонополис, полузабытая легенда Голливуда (Марина Неелова), воскреснет, как Феникс. Нервная сила дара и успеха омолодит ее.
А у Чанса Уэйна (Юрий Колокольников), самого красивого юноши из городка средней руки, дешевые биологические часы. Так, штамповка? Многократно заложенная мелким бесам, менялам лучших пляжей мира?
Чанс Уэйн приезжает в городок, где недавно похоронена на деньги церковной общины его мать, где его менее блестящие сверстники стали врачами, финансистами, членами торговой палаты, где бродит, как тень, его вечная любовь — дочь мэра Хэвенли. Начинающий актер, бармен, массажист, мальчик на побегушках и на содержании у капризных стерв-яхтсменок, Чанс заразил Хэвенли какой-то гадостью, бросил ее, опустошил ей душу.
Марина Неелова сыграла в спектакле Серебренникова две роли — и Принцессу Космонополис, голливудскую легенду, и Хэвенли — безумное существо без возраста и внутреннего стержня, зябкое подобие Офелии в грубых башмаках «унисекс».
В пьесе Уильямса американский городок 1950-х действительно судит и отторгает героя. Жестко, праведно, поделом. Но у нас сыграть воинствующую правоту миддл-класса как-то не выходит. В этом, видимо, и состоит ноу-хау.
В «Пластилине» и «Терроризме» — спектаклях, заслуженно составивших Кириллу Серебренникову театральное имя за неполных два сезона, — очень сильный моральный посыл осуществлялся «от противного». Ужас (реальный, понятный и лично знакомый залу и труппе) был с драйвом воспроизведен на сцене. Катарсис доверялся зрителю. И действительно сотрясал умы и рецензии. 
В «Сладкоголосой птице» смог морального релятивизма, беспредельного, как туман в степи, застроенной до Тихого океана обветшалыми хрущобными пятиэтажками, разливается по спектаклю. Возможно, вне воли актеров и режиссерского замысла. Так как-то все? Отверженность Чанса, обглоданные мечты, попытка лестью и шантажом вырвать у Принцессы Космонополис «голливудский контракт» здесь жалки и постыдны не потому, что жалки и постыдны.
А вроде как потому, что Чанс «попал». А все — въехали. И срубили.
?Но, видимо, большой талант есть сам по себе категория ценностная. Чанс Уэйн жалок на фоне великолепной жизненной силы Принцессы Космонополис. 
Драйв мужества, опыта, насмешливо-циничной уверенности в себе — Фениксе, не раз горевшем синим пламенем и встававшем из пепла, — истинная мера суда, точка отсчета ценностей в спектакле.
Эта природная сила, отточенная опытом, судьбой, отлично сыграна Мариной Нееловой во втором акте. Время не властно над актрисой Александрой дель Лаго: оно использовано и претворено ею. Что бы ни было дальше — осуществленного прошлого уже не отнять.
И это прошлое дает энергетические источники будущему.
Ч а н с: Послушай, я и не знал, что в этой комнате были часы.
П р и н ц е с с а: Наверно, часы есть в каждой комнате, где живут люди.
Ч а н с: ?Это медленный динамит, постепенный взрыв, и он разнесет в мелкие обломки мир, в котором мы жили? Время, кто может победить его?
Принцесса — его и побеждает.
?Часы — стержневой образ спектакля Серебренникова. Огромный циферблат с пронзительным сиянием «камней», городских лампионов или софитов по диаметру — центральный символ спектакля (художник-постановщик — Николай Симонов). В часах открывается дверца. Но механизм их неумолимого сердца не виден, за дверцей — пустота. Часы становятся освещенной эстрадой кабаре, киноэкраном, кафедрой, альковом в гостиничном номере, иллюминатором тонущего корабля.
Кто-то развешивает над сценическим городом гирлянду лампионов на черном кабеле, играет ими, опутывает себя, гибнет и задыхается? Кто-то расправляет мокрые простыни среди спартанских стен декорации. 
Бог весть, зачем режиссер подкрепил текст Уильямса правкой Нины Садур. Вследствие чего действие перенесено из отеля в дом престарелых, часть реплик сокращена и дополнена лепетом старух-парок и некоего отчаявшегося существа со склонностью к «черной драматургии».
?Но сама игра с тяжелыми, мокрыми простынями, освещенными сзади «огнями города средней руки», — отличный режиссерский этюд.
Наряду с партией Марины Нееловой эти непредсказуемые пластические этюды Серебренникова составляют лучшее в спектакле.

Елена Дьякова
9-12-2002
Новая газета