Свой спектакль по пьесе «Мария Стюарт» театр «Современник» назвал «Играем… Шиллера!» В этом отточии и восклицательном знаке какое-то умилительно-трогательное недоумение от самих себя, будто шли в комнату, а попали в другую, репетировали, ну, скажем… не скажем, а посмотрели прогон, оказалось, Шиллер.
И ведь действительно театр сыграл трагедию — сурово, жестко, пока, возможно, чуть суховато, но такое эмоциональное «недо-» первых спектаклей гораздо дороже тысячи «пере-», на которых мастеров сейчас хоть отбавляй, и на этой сцене в том числе.
А на вопрос, зачем поменяли шиллеровское название, ответ, мне кажется, прост: если Марина Неёлова играет Елизавету, королеву английскую, то спектакль не может называться именем другой героини.
Марию исполняет Елена Яковлева. Такое театральное соперничество — сюжет для публики сам по себе не менее захватывающий, чем сюжет из жизни семейства Стюартов, с их борьбой то ли за власть, то ли за величие Англии, с предательствами, интригами и эшафотом в финале.
Однако для артистов тоже есть свой эшафот — сценический подиум, на который взобраться, неся на плечах трагедию, написанную в стихах, невозможно, не помолившись и не покаявшись в прошлых грехах.
Забегая вперед, признаюсь, что отношусь к той части публики, чьи симпатии вопреки автору оказались на стороне победившей соперницы. Сострадаешь ей, оставшейся жить в своем аду и корчащейся в стоге сена без надежды на приход светлого дня.
Впрочем, Марина Неёлова строит партию Елизаветы так, будто ни в каком сострадании или даже понимании она не нуждается. Настоящий, подлинный диалог героиня ведет только с самой собой, только где-то там в ней, глубоко внутри, ее союзники и ее противники.
Общение с партнерами по сцене и истории — лишь отвлекающие маневры, позволяющие отсрочить то решение, что три с лишним часа вызревает на наших глазах. Кажется, что на плахе в любой момент может оказаться ее маленькая, коротко остриженная головка, отделенная от бренного тела большим белым гофрированным воротничком — воротником королей и комедиантов.
Помните, Гамлет советовал матери обратить очи внутрь себя? «Зоны молчания» Елизаветы — Неёловой и есть такой способ существования. Можно даже сказать, она не молчит, а скорбит, и ее скорбь постепенно заполняет пространство трагедии. 
В таком пространстве все, включая зрителей, живут по особому времени, дышат особым воздухом. Век в нем — секунда, час — вечность. В его воздухе нельзя разрумяниться, на его ветрах простудиться. Жар трагедии вызывает мурашки на внутренней стороне кожи. Только звенящая в зале тишина может свидетельствовать от имени трагедии. Как бы ни была скупа пролитая зрителем слеза, она упадет уже в чашу мелодрамы.
Спектакль, поставленный литовским режиссером Римасом Туминасом, не прерывается ни всхлипами, ни аплодисментами. Похоже, литовцы овладели тайной этого жанра, как американцы тайной мюзикла. Кто-то обязательно будет сравнивать приемы постановщика с манерой Эймунтаса Някрошюса, напрасно ища сходства в сполохах огня и плеске воды. Някрошюс неповторим и до конца непостижим. 
Туманис же вместе с художником Адомасом Яцовскисом и композитором Фаустасом Латенасом, вместе с труппой актеров «Современника» существуют в границах избранного жанра, избегнув искушения взять в союзники потусторонние силы.
Поклонники Туминаса (а москвичи видели не один его спектакль) считают, что столичные артисты его подмяли. Поклонники «Современника», думаю, напротив, не узнают многих своих любимцев. Что очевидно, так это ротация зрителей, заметная даже на премьерных представлениях. Это зрелище не для тех, кто любит раскинуться и расслабиться в кресле. Здесь невольно подтягиваешься и прямо держишь спину.
Известно, что короля играет свита, а тем более сразу двух королев. В нынешние времена не трудно отказаться от пыльной костюмированной театральщины, труднее в пьесе, где слово власть подразумевается, даже когда не произносится вслух, пренебречь близкой доступностью политических аллюзий. 
Граф Лестер (И. Кваша), барон Берли (М. Жигалов), Паулет (Г. Фролов), впрочем, все держат поэтический тон, не позволяя расцвести пышной клюкве индивидуальной характерности. По чину берут, как сказали бы в старину.
Исключение сделано только для юного Мортимера, пытающегося спасти несчастную Марию. Илья Древнов врывается в спектакль с той «бурей и натиском», которые отличали молодого Шиллера. Его современные манеры, отвага в дерзких мизансценах, наивное бесстыдство и ликующая гибель за правое дело напоминают о том, что историческая вечность погребает вполне конкретных людей, чьи имена иногда попадают в пьесы великих гуманистов и реже в учебники.
Шиллер — автор для нашей страны не редкий, а редчайший. Жаль. Оказывается, он действительно «обладал даром облагораживать все, к чему прикасался». На этом настаивал Гете. Добавим от себя — и всех.

Мария Седых
9-03-2000
Общая газета