Вряд ли найдется в Москве другой театр, где женскую половину труппы возглавляли бы две такие актрисы. Обе, старшая и младшая, — в зените творчества и славы.
Две первые, как не бывает в математике, а бывает в спорте. Но в спорте — жестокая соревновательность. Ничего подобного о Нееловой и Яковлевой не слышно в падкой на слухи театральной Москве. Очень разные, они играют в «Современнике» самые главные и самые сложные роли, не дублируя друг друга, иногда встречаясь в спектаклях. Как в «Вишневом саде» (Неелова — Раневская, Яковлева — Варя) или в недавней премьере «Играем… Шиллера!» (Неелова — Елизавета, Яковлева — Мария).
При «звездности» обеих актрис — удивительная непубличность, закрытость для сплетен и пересудов. У той и другой хорошие крепкие семьи, единственные обожаемые дети.
У Нееловой — девочка Ника (своенравие, сильный характер, одаренность, ум, успехи «круглой отличницы», материнское пленительное обаяние). У Нееловой за плечами Париж, вбирание, поглощение культурных сокровищ и красоты бессмертного города, четыре года жизни с мужем-дипломатом во Франции, свободное владение языком; европеизм, ставший второй натурой; непрерывание профессии, о чем позаботился театр, предоставив любимой актрисе возможность регулярно прилетать из Парижа в Москву играть спектакли. У Нееловой, хрупкого эльфа невероятных сценических преображений, — жизнь дачной затворницы, любовь к природе, к книгам, не мешающий женственности интеллект.
У Яковлевой, чьи великолепные рекламные портреты расклеены даже в трамваях, — муж, Валерий Шальных, артист и коллега-современниковец; сын, золотоволосый, как маленький лорд, с которым она стремится быть каждое свободное мгновение. У Яковлевой после скандально известной «Интердевочки» (откровения и обнажения не умаляют талантливости фильма), при феерической популярности в верхах и низах — непоказные скромность и чистота, чувство долга перед театром, мягкость и естественность в общении с коллегами, отчего она, премьерша и звезда, особенно любима в труппе.
Сегодня они играют Шиллера. Королевы нашего театра королев. Играют у нового для себя режиссера — литовского гостя Римаса Туминаса, мастера аттракционов и зримых сценических метафор, своевольного выдумщика, рационалиста и сочинителя форм.
Марина Неелова — Елизавета с ритуальной важностью является на сцену. Шествует мерно, одетая в длинный до пят мужской сюртук, белые перчатки и черный галстук-бабочку. Стриженная, как у мальчика, головка «зализана» до блеска. Тонкая шея тянется из воротников в мучительном стремлении понять, о чем так долго спорят ее важные советники. Так и не решив, встречаться ли королеве Англии с много виноватой перед нею шотландской сестрой-узницей, бросается Елизавета вслед за вельможами, молит: «Простите! Простите!». Тема государственных интересов и государственного величия из спектакля литовского режиссера убрана. В смертельный поединок вступают две женщины равно слабые, несчастные и прекрасные. Неелова играет Елизавету молодой (не старше Марии), потаенно страстной и любящей, рыдающей навзрыд от превратностей судьбы и столь же несвободной, как узница Мария; марионеткой во власти мертвого ритуала; золотой куклой, которую направляют невидимые «кукловоды».
Столь часто вызывающая жалось Елизавета завидует не одной Марии, неизменно счастливой в любви, но всем женщинам. Печально и жадно смотрит она на служанку, которая знай себе нежится на охапке душистого сена.
Человеческое(обида, боль, зависть, великодушие) не исчезает в королеве. Вот на свидании в парке Фотирингейт она почти протянула руку в белой перчатке к голове Марии, которая, распластавшись у ног Елизаветы, просит о милосердии. Протянула и - отдернула, вспомнив, что королеве негоже жалеть преступницу и грешницу.
Вот после объяснения с сестрой и бунта Марии, нестерпимых ее оскорблений зареванная, в затрапезьи семенит она вдоль рампы мелкими шажками взад и вперед. Руки вытянуты. На них — поднос с двумя полными до краев бокалами. Это трудно — ходить на кончиках пальцев весь эпизод, не расплескав ни капли влаги, и говорить монолог, и плакать тоненьким, бабьим, девчачьим плачем, захлебываться, причитать, почти скулить. (Свой собственный грудной, мягкий, женственный тембр Неелова прячет.)

* * *

Надевание парадного платья, «водружение» Елизаветы в пышный королевский наряд — миг ее наивысшего торжества, но и крушение, и трагедия. Платье с растопыренными рукавами несут позади маленькой королевы. Оно двойник ее, мертвая и торжественная личина. Жесткое, негнущееся платье расстегивают и разымают на две части, словно скорлупу ореха. Елизавету опускают в «кокон». Скованность и несвобода королевы обретают зримость. У Марии — каменная келья дворца-тюрьмы. У Елизаветы — тяжелое рыжее от золота королевское платье. И рыжий в жемчугах парик надевают ей на голову, отчего личико становится совсем маленьким, жалко-детским.
Безногий калека при елизаветинском дворе ложится на пол, поднимает две железные палки-трости с подлокотниками. На них опираются руки королевы в пышных рукавах, широко разведенные, как у манекена. В одной руке — перо, в другой — лист пергамента. Здесь, в самой неподвижной из всех сцен спектакля, ощутим и торжествует невероятный темперамент Нееловой.
Еще мгновение — и королева подпишет приговор. Но распятая на тростях, кукла Елизавета все говорит и говорит, заходится в слове, кликушествует, не мир — себя убеждая в том, почему должна умереть Мария. Нескончаем монолог-бред. Ужасно задыхание в словах. А когда, не прикоснувшись пером к листу (условно), Елизавета подписывает приговор, она почти безумна. Отделяется от тростей, машет рукавами, как взбесившаяся мельница, бежит, кричит, смеется. То ли освобождение пришло, то ли последний, смертный ужас. Список королевских казней в Англии открыт, и начало ему положила Елизавета Английская, правнук которой, он же правнук Марии, Карл I Стюарт тоже умрет на плахе под топором палача. И уже нет королевы, есть измученная женщина, которая в смертной усталости, словно служанка-простолюдинка, зарывается в сено на краю площадки.
Елена Яковлева — Мария музыкальна в каждом движении. Переступая балетно-невесомо, не идёт, а плывет по черному верхнему горизонту сцены. (Оттого ли, что впервые вышла на вольный свет из каменной кельи и за годы неволи разучилась ходить?) Здесь нежность, женственность и замирание. Здесь объяснение, почему шотландская узница так любима всеми и так опасна, неодолима для соперниц. Бескровным лицом, пышными каштановыми кудрями (парика) Мария-Яковлева напоминает северных мадонн-мучениц. Нездешняя и неземная, уцепившись за хрустальную люстру, под тонкий перезвон подвесок облаком слетает вниз к белым служанкам на полу сцены. Нежнейше проговаривает-пропевает дивные шиллеровские строфы восторга перед жизнью и свободой. Сильно сокращенный в спектакле текст звучит с исповедальной искренностью, возвышенно и высококультурно. (На премьере несколько мешал «говорок» актрисы. Оттого ли, что она родом из Сибири? Или оттого, что в последние годы много играет совсем простых девушек и женщин?)
Великолепным, величественным жестом снимает Мария с головы каштановый пышный парик и отдает его Елизавете, словно корону, в обмен на жизнь.
Униженная королевой-сестрой, перешедшая предел терпения, она беснуется, словно фурия; вульгарная, как уличная девка, вопит о матери Елизаветы — распутнице Анне Болейн, казненной мужем. Опрокидывает воду на стол. Хлещет белым исподним подолом по воде. Бесноватая, проклинающая, прорицательница и ведьма. А умирает с высоким достоинством и по-человечески просто. Медленно, спокойно, печально и радостно готовится к смерти. Видно, как она устала. Почти торопит последнее причастие. 
В эпизоде казни голова (по легенде обритая наголо), затянутая в, чепец, с алой повязкой на глазах поставлена прямо, подбородком о спинку стула (плахи). Другой стул рушится сверху. Удар об пол, как удар топора. Голова в чепце резко падает набок.
Придворные Елизаветы тащат отсеченную голову в глубину сцены. Такую, маленькую держат руками все — и недавний пылко влюбленный в шотландскую узницу Лестер, и ненавистник Марии Берли, и другие. Запрокинувшись, окутанная черным покрывалом, на черном фоне Яковлева пятится назад неслышно и плавно, без рывков, и свет сфокусирован так, что тело под черным покрывалом невидимо, неощутимо. Видна единственная добыча царедворцев — голова в тугом чепце, которую они утаскивают в темноту.
Две женщины, две судьбы, две трагические параллели в спектакле. Две маленькие женские головки под топором судьбы. Марии — чья жизнь окончена на плахе. Елизаветы — которая остается жить в величии и одиночестве легенды, изнемогая.

Александр Строганов
10-2000
Наш век, 24 и 26 октября