Пока Чистые пруды по-летнему беспечно утопают в зелени, в «Современнике» продают"Вишневый сад. К творческому акту купли-продажи недвижимости непосредственно причастны Галина Волчек с группой товарищей. Надо сказать, что она не раз в своей жизни ставила «Вишневый сад». Обозреватель «МК» первым побывал на репетициях «Вишневого сада».


- А не скучно возвращаться, — спросила я Волчек. — Как насчет угрозы повторов и самоцитирования?
 — Нет, не скучно, — сказала она, затягиваясь сигаретой. — Я ставила «Вишневый сад» в Венгрии, в Германии, Америке, в «Современнике» 20 лет назад. В общем, 4 раза. Даже если бы я хотела воссоздать в точности предыдущий спектакль, ничего бы из этого не вышло: Чехов потому и гений, что в каждый данный момент он дает возможность прочитать пьесу сегодняшними глазами, нервами, соотнести с моим ощущением времени.
Сказала. «Придушила» окурок со следами помады об общепитовскую тарелку. Пошла в зал.
В зале
 — Неужели это я сижу? Мне хочется прыгать, размахивать руками. А вдруг я сплю? Видит бог, я люблю родину, люблю нежно…
Компания во главе с красивой женщиной ворвалась на сцену, как стихия, из Парижа — шумная, с нерусским шармом, но пока не в парижских костюмах. Кстати, о костюмах — их для Марины Нееловой шьют исключительно из парижских тканей в Доме моды Славы Зайцева под его неусыпным бдением. Для Нееловой — это второй «Вишневый сад» на сцене «Современника», в котором она «выросла» из Ани — восторженной девочки — в зрелую даму с трудной судьбой.
- И почему все красивые женщины несчастны? — спросила я, имея в виду Раневскую.
 — Я-то как раз счастлива, — сказала Марина, не желая поддерживать тему о своей личной жизни.
Итак, счастливая Марина Неелова играет несчастливую в конечном счете Раневскую. Ее брата Гаева — вечного ребенка, — как и 20 лет назад, играет Игорь Кваша, который так же, как и Валентин Гафт (старый Фирс), остался на старых ролях, но в новом спектакле. Соответственно — в новом прочтении. Из стареньких остался Валерий Шальных, который когда-то играл Петю Трофимова, а теперь выступает оскотинившимся слугой Яшей.
Неелова и Кваша, как дети, бегают по сцене в догонялки, отчего старый шкаф сотрясается и - того гляди — упадет.
 — Поднос уже раздавили, — хладнокровно говорит помреж Оля, смирившаяся с реквизиторским уроном в особо крупных. — Сейчас шкаф грохнут.
 — …Дорогой, многоуважаемый шкап! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв… — весело и без пафоса смеется Кваша-Гаев, протянув к нему руки.
Только такой артист, как Кваша, может убедительно и искренне говорить об обшарпанной рухляди, которая на репетиции исполняет роль многоуважаемой мебели, явно не справляясь с ней. А тот самый дорогой «шкап» пока ютится в мастерских «Современника», ожидая своего звездного часа.
В мастерских
- А чегой-то этот многоуважаемый шкаф, мягко говоря, мелковат? — спросила я сценографа Павла Каплевича.
Бородатый Каплевич без своей обычной экстравагантной шапочки-ермолки уверяет меня, тыча пальцем в солидную книгу, что, во-первых, точно такой шкаф имеет место быть в Доме-музее Чехова в Ялте, а во-вторых:
 — Многоуважаемый — это не значит большой. Это значит — очень старый. Всю мебель мы делаем под разные стили: стул, например, — барокко, дверь — ампир. Это очень старый дом, где были балы, принимали генералов, а теперь с трудом зазывают почтовых чиновников.
Да что там шкаф из разряда уважаемых. Вот вишневый сад, не как метафора российской жизни тогда и теперь, а как таковой — деревянный, будет из какого-то нового диковинного материала. Его закупали в Швеции, обжигали в вакуумных печах в Питере и совсем недавно установили на сцене «Современника». Сад, пока не подсвеченный хитрой световой аппаратурой, скромно стоит на заднике не то как пена (дней?), не то как дымка или туман (воспоминаний?).
В зале
 — Лена, забалтываешь текст. (Яковлевой.)
 — Гарик, да упади ты, теперь приподнимись, притворись мертвым. (Леонтьеву.)
 — Стой, да стой ты. Долбани по дереву со всей силы.( Пильникову.)
 — Галоши, ну где же галоши большого размера? (Помрежу.)
Все это кричит Волчек из зала, перемешивая крик с кашлем и сигаретным дымом. Ей принесли стакан горячего чая с лимоном и забрали тарелку, полную окурков. В легкомысленной кофточке оранжевого цвета Волчек от режиссерского столика в центре зала то и дело подходит к сцене и делает разбор после прогона первого акта. Яковлева, Неелова, Леонтьев, Гармаш, Фролов сидят на возвышении, как птицы на жердочке, обхватив колени руками, и слушают своего режиссера. Один Кваша сидит на стуле. Яковлева закурила. Вслед за ней задымили Неелова и Петрова. Мужская половина «Вишневого сада» принимает замечания без курева. Однако спорит, не особенно желая быть белым листом в режиссерских руках.
Леонтьев — Волчек:
 — А я считаю, что человек, который любит, не может наставлять на любимого пистолет. После этого у него не остается никаких шансов. Вот ваш муж на вас мог пистолет наставить?
Волчек — Леонтьеву:
 — Мой муж? Мне пистолет? Да он мне ножом грозил! Понял?
Леонтьев:
 — А ведь интеллигентный человек…
Повторяя что-то о мазохистских качествах Леонтьева, Волчек принялась за Лопахина, то есть артиста Гармаша, — своего рода нового русского, на такового, впрочем, мало похожего. Во всяком случае Гармаш не делает пальцы веером и не имеет увесистой цепи на шее. Волчек не может допустить такого вульгарного и поверхностного прочтения Чехова. В мешковатом, как с чужого плеча фраке, он растеряно и не веря самому себе транслирует весьма актуальную мысль, что идет новый хозяин вишневого сада. Уж лучше такой, как он, куда симпатичнее, чем нынешние — или с пушками на «мерсах» или узаконенные в Госдуме.
 — Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей, — говорит Гармаш-Лопахин. И ведь прав, этот чеховский давно уже не новый «новый русский».
Если в постановке 20-летней давности для Волчек, как она говорит, была важна проблема ухода интеллигенции, то в нынешнем «ВС» — конфликт, заложенный в научно-техническом прогрессе, без которого невозможно представить нашу жизнь, но ради которого новые хозяева нашей жизни сносят вишневые сады.
 — В конечном итоге эта проблема вырастает для меня в проблему поиска гармонии. Гармонии состояния человека, а значит, людей, а значит, мира, а значит, планеты. Вся наша жизнь — бег за этой гармонией.
Откуда ни возьмись на сцену вдруг вышел маленький мальчик. Я судорожно стала вспоминать, «а был ли мальчик» у Чехова и, не найдя такового, приняла это блондинисто-джинсовое явление за режиссерское, отнюдь не бесспорное новаторство. Правда, через минуту выяснилось, что «новаторство» — это сын Лены Яковлевой, которого не с кем оставить дома и, как всякий театральный ребенок, он болтается за кулисами, время от времени от скуки выползая на сцену в поисках родителей.
 — Так, пошли на сцену. Лена, надевай галоши. Понимаешь теперь, как надеть? — Яковлева неуклюже пытается засунуть кроссовки в безразмерные галоши. В роли Вари она неузнаваема и неожиданна.
 — Галя, смотри, смотри на Марину, лови ее реакцию. 
- Галина Борисовна, я понимаю, что у каждого режиссера своя манера репетировать. Но, простите, почему все ваши глаголы исключительно в повелительном наклонении и без «пожалуйста»?
 — Нет, я им иногда говорю: Леночка, Мариночка, Игорек… Но они знают, что мои крики и повелительное наклонение ровным счетом ничего не значат. И более того, знают, что я проживаю роли, каждую реплику вместе с ними.
И пока артисты готовились к выходу, Волчек рассказала потрясающую историю, случившуюся с ней на выпуске «Трех сестер». Она промолчала весь прогон, а когда хотела сделать замечание, обнаружила, что совершенно потеряла голос. Оказалось, что в молчании она «прокричала» весь текст вместе с артистами и на нервной почве лишилась голоса. Ее принцип — не унижать артиста гениальными актерскими показами в режиссерском исполнении, а давать только ход, намек роли.
 — Маша, опять пафос! Чеховская героиня, е-мое! Я сколько раз тебе говорила, на что надо положить этот текст? — «Начинается новая жизнь, мама» — закричала Волчек плохо смыкающимися связками.
За кулисами
Но лучше всего репетицию, впрочем, как и спектакль, смотреть из кулис, где своя жизнь. На «ВС» в темноте портала затаился дебютант Саша Хованский. Бренчит на гитаре Гарик Леонтьев. С суковатой палкой в руках сосредоточенно ходит Кваша. Хованский, выступающий впервые в своей жизни на сцене в роли Пети Трофимова — вечного студента, — шепотом сообщает мне, что в «Современнике» окончательно потерял свое лицо.
-???
 — Я очень прилично выглядел. Очень скромно. А меня для роли взъерошили, прическу непонятную сделали, щетину наклеили. Поначалу даже артисты не узнавали меня. А артистам такого уровня, как Гафт, Неелова, надо соответствовать.
Сказал и нырнул на сцену. Соответствовать:
 — У нас, в России, работают пока очень немногие. Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока неспособна. Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят: «Ты»…
Из кулис я вижу, как Марина Неелова тоже говорит ему о… Неважно, о чем говорит, важно, как — пронзительно, так, что комок подступает к горлу, и, маленькая такая вся, прижимается к высокому, нескладному выпускнику школы-студии МХАТ. Плачет. Убегает.
За кулисами рядом со мной она вытирает слезы, и мне как-то не по себе, что в этот неподходящий момент я оказалась рядом.
- Мне всегда казалось, что на репетициях артисты играют вполсилы. А вы… здесь… вот плачете…
 — Я никогда не репетирую вполсилы. Это вредно — вполсилы. Если делать так, как вы говорите, то не будет движения и развития образа. Надо эгоистически к этому относиться — не терять времени впустую. Оля, дайте, пожалуйста, сигаретку.
Оля принесла тонкую, с легким дымом сигаретку и предупредила, что Нееловой надо готовиться к выходу.
- Марина, а вы, в свое время играя Аню, думали, что станете Раневской?
 — Думала. Мне Аня противопоказана. Мне всегда было ее трудно играть. Раневская понятнее, чувствительнее для меня.
Запела скрипочка еврейского оркестра. И Неелова с Квашой под ручку протанцевали по авансцене. Боль и предчувствие чего-то непоправимого, невозвратного — в этом дурашливом танце.
Волчек в зале молчит. Не дай бог, опять потеряет голос.

Марина Райкина
2-07-1997
Московский Комсомолец