«Современник» вернулся к «Вишневому саду» во второй раз, поменяв большинство исполнителей. Лишь Игорь Кваша остался Гаевым. Марина Неёлова, бывшая Аней, теперь играет Раневскую, Валерий Шальных, игравший Петю, в новом спектакле — Яша.
«Современник» не забыл свой первый «Вишневый сад» — печальный спектакль с печальной Татьяной Лавровой, с иссохшим до ветхости Фирсом (Валентином Гафтом), слугой трех поколений господ, принявшим на себя отсвет их благообразия, мерной торжественности. И видится еще этот синий прозрачный воздух сумерек; этот медленный исход персонажей вверх по покатой, почти пустой сцене, мимо голых тонких стволов обрамления, заменивших старые вишни, в тайну и холод вечности. И слышен стеклянный, птичий крик Лавровой, и помнятся тихие слезы Кваши-Гаева, последнее объятье изгнанных из дома-рая брата и сестры. Движение театра, который классику ставил мало, к Чехову; сближение с Чеховым как желанная, высшая цель; пиетет и некоторая робость перед Чеховым — вот что было в том первом «Вишневом саде» «Современника»…
Родился спектакль странный и живой. В хрестоматийно известном тексте чеховской пьесы оказалось прочитано нечто не бывшее, не воплощаемое прежде. «Сильнейший трепет мысли и чувств… возбуждение. .. жестокая смелость… некоторая грубость в деталях… излишества в слезах… никакой тягучести…» Написано 90 с лишним лет назад Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко. Значит, это в Чехове было (хотя и сыграли в Художественном театре «Вишневый сад» по-другому).
Исчезла плавность душевных движений и движений просто. На сцену ворвался бег. В первом акте — возвращения Раневской — почти театральный, шеренговый, взявшись за руки, вниз по покатой сцене, к зрителю.
В ожидании известий с торгов Раневская, тонкая, хрупкая, шла вдоль края сцены шагом широким, как у солдата, поворачивалась резко, так что взвивался край платья, и снова шла, топя отчаяние, в изнеможении. 
Кружение на балу не в такт, не в тон музыке было слишком судорожным, мучительным, чтобы напоминать вальс. Волчек как бы намеренно не ставила «бал», соответствуя горестному замечанию Фирса, взирающего на жалких гостей с высоты своего древнего величия. Не танец, а топотание. Вот вскочила одна пара, пробежала и скрылась. После паузы явилась другая. Случайные люди — не по праву, не на месте в таких «гостях».
Время нового «Вишневого сада» в «Современнике» — не рубеж, не пограничье веков, а наступивший новый, железный XX век. Мистическое знание, что не один только этот сад пойдет под топор. Оттого смятение и мука в спектакле. Связь времен здесь не порвана — надорвана. Линия несмыканья ощутима даже в том, как спектакль оформлен. Не случайно двумя разными художниками.
Перламутровые деревья, облака, деревья опахала, аппликации на полотне задника, то розовые, то фиолетовые, то пронзительно желтые (цвета закатов пожаров, о которых в начале века писал Александр Блок) — от Павла Каплевича.
Намеренно никакой интерьер, опустошенность сцены, как и в первом современниковском «Вишневом саде»; утрата старых, любимых поколениями вещей; немногие, без стиля и колорита предметы обихода — от ветерана «Современника» Петра Кириллова.
Раневская (Марина Неёлова) со слезами на глазах приветствует дом и сад. Гаев (Игорь Кваша) произносит патетическую хвалу фамильному книжному шкафу. Но сад — мираж. И шкаф серый, некрасивый. И дома нет, есть почти бездомье, то самое, что ждет не одну Раневскую, но многих и многих. 
Люди в спектакле Галины Волчек не столько видят красоту, сколько ее помнят, удерживают словом, заклинают слезами: «Не исчезай!» Однако красоты как монолита уже нет. Есть последние детали, фрагменты ее. Вдруг в кружевах и прошивках, льющихся линиях, исторически точный, из русских 900-х костюм Раневской (художник Вячеслав Зайцев). Но один костюм, а не все; не остальные, которые и не столь хороши, и не так «прописаны» во времени.
Ни в одном из прежних «Вишневых садов» не было так много лакея Яши, не существовал он, не шествовал так свободно и вальяжно по дому своих пока еще хозяев. Не успели приехать, счастливо, взявшись за руки побежать, как нормальную музыку человеческой речи прервал смех, ржанье лакея во всю пасть, до коренных зубов. Хама плотоядного и жестокого, никого не боявшегося (старика Гаева откровенно дразнит, выводит из себя), карикатурного — в парижских гольфах и картузе, — но оттого не менее страшного.
Вот только что печальная Шарлотта (Галина Петрова) затосковала, заговорила голосом глубоким и музыкальным о своем одиночестве, горестная в спектакле, а не смешная, как из ближнего угла раздался «шакалий» вой без единой верной ноты, в самоуспокоенности, самодовольстве романсовое пенье Яши, Дуняши, Епиходова…
Однако в этом спектакле «жестокой смелости» и «некоторой грубости» некрасота, дисгармония уже не вокруг, не против милых и гонимых героев — в них самих. 
Гаев, стареющий барич, изящен, подтянут, вовсе не опустился в разрушении, и безденежье своего дома. Тонкие перчатки надевает как вторую кожу и подставляет старому слуге прямые еще плечи под легкое и дорогое пальто. (Старик Стахович — магистр безукоризненного вкуса в дореволюционном МХТ, повесившийся в 1919-м, вот кто вспомнился благодаря Игорю Кваше.) Он нежно, истинно, от одинокости и бездетности любит юную племянницу и сестру любит. Но о сестре говорит совсем не безобидно, но пошло. С азартом, злорадством, сладострастием (карамазовским?) — о женских пороках Раневской. Старое дитя, он вдруг допускает грубый окрик немощного Фирса — и виден внук и правнук поколений крепостников.
Лопахин (Сергей Гармаш) молод, по-мужски привлекателен, хочет добра Раневской. Как и полагается по пьесе, стоит перед Раневской на коленях после того, как купил Вишневый сад! Но фразу о нелепой, проклятой жизни произносит вскользь. И с колен подымается поспешно. В последнем акте деловитого, стремительного, цепко замечающего все вокруг, его уже не задеть и не обидеть. И сватовство его к Варе формально. Раневская попросила, он согласился, но стоит отчужденно, ни малейшего усилия не делая, чтобы объясниться с женщиной, которая нравилась. Он жесток и жесток. Он уже не с ними, бывшими хозяевами. Они — его прошлое.
Самый сложный случай в становлении, уточнении, колебании роли выдающейся актрисы — Раневская. То, что Волчек отдала роль Марине Неёловой, естественно. Но расчет был не только на прекрасный талант, но на ум, культуру Неёловой — редкие качества у нынешнего актерства.
Роль получилась упоительно разнообразной. Едва ли приходилось видеть в знаменитой роли такую подвижность, текучесть состояний, такие контрасты Парижа и «русскости», русского отчаянного декаданса; породистости, аристократизма и озорства французских гаменов. Доброты, воспитанности и очевидного греха, почти кокоточного кокетства.
Вот только что порхала по сцене, как кудрявый амур. Ластилась к дочери, брату, Фирсу, прося прощения разом за все. Чудесной музыкой, глубоко и мягко, звучал чеховский текст, которому было возвращено былое благородство.
Но и в тонкий, изящный рисунок входила вульгарность реальной жизни, которой Раневская живет в парижской мансарде, которой будет жить, если вернется в Россию, уже навсегда бездомная. На студента Петю кричала, зло, вспылив, защищая свой «грех».
Известно, что в «Современнике» прекрасные актеры, умеющие несравненно показывать на сцене «живых людей» в потоке времени, в круговороте страданий, обольщений, напрасных надежд. В новом «Вишневом саде» есть фигуры почти идеальные.
Это Варя Елены Яковлевой, в свечении последней красоты и монашеской чистоты, скорбная, сознающая себя чужой в родном доме, потаенно желающая жить, любить, все более прозаическая, любви не вызывающая.
Это Фирс Рогволда Суховерхо (роль перешла к нему от заболевшего Валентина Гафта), величественный, как командор, «каменный властелин» умирающего дома, недоступный суете, неколебимый в выполнении долга, почти не живой, оставлен в доме-гробе. И Варя будто тронута тленом угасания. И в Раневской мертво повторяются паузы неподвижности, беззвучия, неслышания никого, мертвого одиночества среди всех.
Так в круговорот живых и сложных людей своего спектакля режиссер вводит мотив конца, мотив смерти. Кажется, и пустая сцена освобождена, приготовлено под смерть. Конец, как рок, на пороге.
Призывы вечного студента Пети к новой жизни в спектакле Волчек слушает одна лишь юная Варя… Остальные знают: ничему не бывать. И потому не только Петя с жалостью смотрит на Лопахина. Но и тот, на мгновенье прозревая, отвечает Пете насмешливым состраданьем. Незримая, между ними тянется нить. Интерес противоположностей друг к другу? Или общая обреченность сильного и слабого, чьим садам и миллионам скоро не существовать?
После прошлогоднего успеха на Бродвее, после премии, которую до нее никто из русских в Америке не получал, Галина Волчек снова повезла своих удивительных для американской публики артистов. Она победила Бродвей чеховскими «Тремя сестрами», теперь очередь нового ?Вишневого сада".

Александр Строганов
5-11-1997
Независимая газета