Неожиданные водоразделы прокладывает порою искусство. Попробуем, например, следуя расхожем образцам, заполнить анкету этакого условного «носителя добра». Пол его будет, почти несомненно, женским, возраст перевалит за грань почтенного, род занятий определится подальше от стремнин НТР, а местом жительства станет, скорее всего, деревенька-однодворка… Согласитесь — похоже?
Размашисто и насмешливо заполняет эту анкету Михаил Рощин в новой своей пьесе «Спешите делать добро». Герой ее, Владимир Мякишев, видим, — из сильной половины человечества. Тридцати пяти лет, поры расцвета и даже неразумного буйства сил. Инженер-конструктор, технарь до мозга костей, дитя и «исчадие» НТР. В довершение всего — москвич, свой и неотличимый в миллионных толпах, где не расслышать родникового голоса.
Словом, социальный тип по всем графам ностальгических воздыханий не только далекий, а едва ли не противопоказанный устоявшимся представлениям, с которыми принято связывать утверждение добра.
Пойдем и дальше первых анкетных данных. Ничем особым не помечен, не высвечен повседневный быт Мякишева Ему, как и всем грешным, «врезает» начальство, его душит хроническое безденежье и преследует столичная суета. Недосуг ему погрузиться в себя, осиянно достроить жизненную свою философию, без чего и сама добродетель кажется нам уцененной. «Дыши глубже». «То ли дело, братцы, дома! Тяпло!» — так он изъясняется, балагурит и даже воспринимает мир. 
Задор полемики с расхожим явно греет, а порою и «несет» Рощина, ему хочется показать язык всякому штампу, наиграться с нимбами, наизнанку вывернуть власяницы. И потому лишь в сложно-ироническом ключе звучат в драме библейские речения, мелькает тень князя Мышкина, оттого бестрепетно выводит рука ремарку о любимом герое: «Мякишев в обалдении» (представьте-ка: «Гамлет в отпаде»).
Но суть-то в том, что в решающие мгновения драмы, когда пробивается через суету боль, герой умеет и противиться, и гневаться, и устыдить. Он, по первому сердечному зову, спасает девочку, принимает ее под кров своего дома, он, вопреки грязной сплетне, отстаивает свое право на живое участие в судьбе, требующей этого участия. «…Как бог какой!» — говорит об этом спасенная им Оля Солнцева, и тут уже нет и капли иронии. 
Естественность, нормальность добра в самых массовидных повседневных условиях утверждает драма.
И театр «Современник», конечно же, этот театр, всегда остро резонирующий времени, охотно подхватывает полемику, с нею об руку идет к утверждению активного идеала. Режиссер спектакля Галина Волчек подбрасывает и своих полешек в озорной костер: власть суеты подчеркнута беспрерывным рокотом телевизора, смаком, с каким до конца отыгрывается комедийное, бытовое. Помог ей и сценограф Игорь Попов, компонующий пространство к вящей выгоде суеты — есть ей где развернуться.
Остальное — и главное — в этой стихии должны довершить крупные, точные драматические мазки. И они наносятся на полотно спектакля уверенной рукой режиссера, закрепляются встречной актерской интуицией и мыслью.
Несет по быту нашего «Гаруна аль-Володю», треплет по нервным служебным планеркам, заносит к ресторанному бережку. И - крупный мазок, остановка в суете, момент истины героя — рассказ о спасении девчонки на таежной станции. В словах опять-таки обыкновенных, но в самочувствии здесь Мякишева — Игоря Кваши — глубоком, счастливо-естественном, — как “honni soit qui mal y pense” — «да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает».
Или — суета квартирная, мыканье, недоуменное привыкание окружающих к необычному (надо же - «Гарун аль» привез из поездки девчонку-таежницу, выхваченную из-под колес паровоза!). И - мазок, мгновение высокой, остраненной тишины. Оля Солнцева — Марина Неёлова вносит в суету нелепую и жестокую свою судьбу, мольбу о тепле и сострадании, напоминание счастливым о реальности другого мирка — злого, изранившего ее насмерть.
Есть такие мгновения-коды и у Екатерины Марковой (Аня), замороченной нескладицей до предела, но все-таки ею не сломленной. И даже Горелову (Валентин Гафт) — почти «библейскому» антиподу Мякишева (мякиш и горелая корка, пшеница и плевелы звучат в перекличке фамилий, подчеркивая не бытовое, а притчевое начало драмы) — дан миг если и не прозрения, то явного неудовольствия собой.
Так выстроен этот спектакль: и быт, и притча, и полемика, и утверждение нашей общей способности к добру, которую надо взрастить, отстоять, расслышать — поверх будничных, заурядных и разъедаемых расчетом обстоятельств.
В спектакле еще не все гармонизовано. Впрочем, и понятие это ему не идет: пусть остается драма запальчивой и будоражащей по сути, лишь углубится и помудреет в своем течении. Простор для того есть — в верно намеченной схватке обыденного, принижающего и вечно высокого «мы можем».

А. Егоров
30-01-1980
Литературная газета