Сцена ликует. Кажется, никогда с такой исступленной радостью не звучало «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» Поют так, что, кажется, секунда-другая, и такое же воодушевление охватит, не может не охватить, зал. Но чем восторженнее звучит песня, с тем большим оцепенением внимает ей публика. Мертвая тишина устанавливается в театре — те, что на подмостках, тоже разом и вдруг смолкают, тьма на мгновение поглощает их фигуры, и, когда свет зажигается снова, перед рампой плечом к плечу плотной серой шеренгой — нет, не актрисы театра «Современник», а - наши сестры в арестантской одежде?

Может быть, именно ради этой минуты — минуты полной сопричастности судеб одних судьбам других — и поставила спектакль «Крутой маршрут» режиссер Галина Волчек. Не только для того, чтобы сказать — так было, и не только для того, чтобы объяснить это бывшее. Отношения с историей у спектакля иные, и ход к ней иной. Тот самый, который заставляет нас не только смотреть и слышать, как исполнительница главной роли актриса Марина Неёлова, перекрывая голоса других, мечется по сцене и кричит: «Каторга, какая благодать», — но чувствовать, что и мы, вдруг оказавшись на ее месте, кричали бы то же самое. Или, как другие, шалели бы от надежды, что нет больше ненавистного Ежова и место его займет Берия, у которого такое «интеллигентное лицо».
Вряд ли кто-нибудь, кто пришел в «Современник», не знал, что «Крутой маршрут» — документальная повесть. Что автор ее - Евгения Гинзбург, пройдя сталинские тюрьмы и лагеря, чудом осталась жива. Обстоятельства сценического повествования загодя настраивали зрителей на определенный лад, и режиссер не делала вид, что не подозревала об этом. Подозревала и опиралась на нашу готовность к состраданию, потому что сострадания в первую очередь и хотела добиться. Рискнем сказать, что слову «аналитический» и другим, стоящим в том же ряду, Галина Волчек предпочла иную характеристику спектакля. Страстный, взывающий к сердцу — вот что больше подходит. 
Но как раз эта ясно выраженная позиция явилась, по мнению некоторых, писавших и говоривших о спектакле, причиной его досадных промахов. Объясняли то, что ему не далось. А не далась ему сила, противостоящая женщинам в арестантской одежде. Они все будто на одно лицо — и тот следователь, который орет и пугает (и исполняет угрозу), и тот, что затевает игру в объективность, но тоже подводит под десять лет, и страшный человек из женской тюрьмы… Словом, все, кого театр увидел не нашими с вами сегодняшними глазами, но глазами тех, кого они мучили и убивали. Для них убийцы были убийцами, и только. Актерам, исполнителям мужских ролей, трудно развернуться в подобном сюжете, а критикам трудно этого не заметить. Но заметив, сказать и другое. Однозначность эта намеренна, потому что режиссер хотел явить не индивидуальные, но родовые признаки машины уничтожения, как когда-то в «Обыкновенной истории» на сцене того же театра было явлено общее лицо бюрократии. Вера ли, страх или еще что-нибудь движет тюремщиками — это не предмет рассмотрения спектакля. Он сосредоточен на другом, он хочет прежде всего показать нам людей, которые не отреклись от себя даже тогда, когда сделать это было так естественно.
Задумываешься: не фальшиво ли звучит фраза, что и в тюрьмах, и в лагерях, и на допросах были люди, которые смогли выдержать, не потерять себя? Не предавать под пыткой — но как ее выдержать? Не предавать, когда угрожают, — но если угрожают близким? Не пасовать перед неприятностями — но, как известно, лишь чужую беду руками разведу… Не лгать из зависти, но если завидно? Не подличать, потому что непорядочно — ну, это уже XIX век, теперь на вещи смотрят трезвее.
И вправду трезвее — опыт заставляет. Лагерей уничтожения в XIX веке не было и массовых допросов с пристрастием — тоже, но не о том речь, что пытка или угрозы близким не страшны — ужасны. И не смеет тот, кто этого не испытал, бросить упрек тому, кто не вынес. Что ждет страну, если только плыть по течению? Не случится ли так, что лишь удивление и снисходительное уважение вызовет тот, кто упрямо будет твердить, что земля все-таки вертится?
Героиня Марины Неёловой держится за свое, как за якорь спасения. Чем теснее смыкаются вокруг нее стены тюрьмы, тем исступленнее твердит, она: «Не виновна».
В спектакле все — без оглядки, по нарастающей. Недоумение, желание растолковать очевидное, страх, отчаяние, страдание, надежда па чудо и крах надежды, выбивающий почву из-под ног.
Удивительная актриса! Кажется, совсем не помнит, что играет: бьется о решетки, в отчаянии опускается на холодный пол, пересохшим ртом шепчет: «3а что, за что?» — и все это в границах искусства. В строгих границах, поставленных талантом и целью. Выть может, на репетициях, в процессе поисков случался и хаос, и перебор средств, теперь же чувства отчетливы и противостоять их силе невозможно.
М. Неёловой, правда, все отдают дань. Приходилось слышать: героиня — да, превосходна, финал тоже замечателен, но и она и он стоят как бы отдельно от общего. Между тем финал — не просто талантливейшая и пришедшая невесть откуда находка. Он не состоялся бы в той силе, явись он только случайным озарением, а не итогом всего, что готовилось режиссером с самого начала. Не поставь, например, режиссер рядом с Неёловой Лилию Толмачеву и не будь ее роль понятна и сыграна именно так, как в «Крутом маршруте». Превосходно сыграна и сострадательно понята, и не живи актриса состраданием прежде всего, мысль о ханжестве и неправде возникла бы непременно, во многом умалив впечатление от спектакля. У героини Толмачевой недостало сил претерпеть муки, но хватило, чтобы добровольно уйти из жизни. Ее исповедь — трижды спокойная и тихая — громом отдается в зале. И одно чувство затмевает все остальные: бедная, бедная, бедная. Бедные они, и какие мы, что сидим в креслах и смотрим на немыслимые страдания и не имеем права сказать ничего иного, кроме: «Именно так в нашей стране и было».
Режиссер и исполнители додумывают обстоятельства происходящего до конца, и знание дает им право сказать свое слово. Лие Ахеджаковой — увидеть как живую партдаму Зину, но обнаружить глубину взгляда и чувств лишь тогда, когда героиней пройден весь путь. Камера смеется — и смех есть в спектакле, — впервые увидев перепуганную, но брезгливо отворачивающуюся от всех женщину, и замирает, узнав ее же в трепещущем полубезумном существе.
«Или знать, для чего дети родятся, для чего звезды на небе, для чего живешь, или же все пустяки», — слова эти звучат на сцене «Современника» не только в «Трех сестрах». Театр задает их себе постоянно и отвечает по мере сил то с большей, то с меньшей художественной убедительностью. И каждый раз стремится ответить недвусмысленно, не путая черное с белым и не разлагая два этих цвета на такое количество цветов, при котором трудно различить, где одно и где другое.
Возможно, даже наверное, это несколько старомодный взгляд. Время идет, и старый спектакль «Два цвета» — давняя победа «Современника», когда-то безоговорочно принятая и публикой, и критикой, — показался бы сейчас наивным, но от этого ничего не меняется. Не оттого, что мода проходит и снова приходит. Не в моде дело, но в том, что трудно жить, не спрашивал себя, почему все-таки звезды на небе, и для чего дети родятся.

Н. Лордкипанидзе

Правда