Они играют то, что недоиграли в далеких шестидесятых. Говорят то, что не успели или не смогли сказать тогда. Оттого, наверное, так дерзко, молодо звучат их голоса и так откликается на каждое их слово зрительный зал. Мне кажется, что «Крутой маршрут» — такой же этапный спектакль для московского театра «Современник», как «Вечно живые», «В поисках радости», «Эшелон».
Между тем нужна была немалая отвага, чтобы сегодня поставить это произведение. Евгения Гинзбург была одной из первых, кто тридцать с лишним лет назад повел нас крутым маршрутом в ад сталинских лагерей. Ее воспоминания перепечатывались, расходились в списках, до сих пор хранятся во многих наших домах. Сейчас они наконец изданы. Книга жива и нисколько не потускнела, но мы изменились. В течение нескольких лет мы читаем о Сталине, о пытках, о лагерях — и уже готовы просить передышки, потому что отвыкли воспринимать правду в таких больших дозах. К тому же мы боимся, что на крутые гулаговские маршруты вот-вот хлынут толпы конъюнктурщиков. Мы слишком обожглись на конъюнктуре — и поэтому наш страх вполне обоснован. Насколько легче, наверное, было бы «Современнику» сыграть «Крутой маршрут» тогда, когда он был написан! Театр был моложе, зрительный зал — доверчивее. Но вместе с тем понимаешь: нет, сегодняшний спектакль ведет нас гораздо дальше, к тем высотам, на которые тридцать лет назад мы еще не готовы были вступить. Поэтому ностальгические нотки, с которых начались эти заметки, не вполне правомерны: «Современник» не просто тряхнул стариной — он поднялся на какую-то новую ступень, хотя и взял в эту дорогу все лучшее, чем обладал когда-то в молодые годы.
Что роднит спектакль с «Эшелоном», с другими постановками? Воспоминания Е. Гинзбург прочитаны театром как народная драма. В этом немалая заслуга автора инсценировки Александра Гетмана. Но главное: и режиссер Галина Волчек, и актеры продемонстрировали нам искусство жить на сцене коллективно, вдохновляясь азартом и высоким смыслом общей работы. Вот так на протяжении всего второго акта живет на сцене огромная камера пересыльной Бутырской тюрьмы. Кажется, будто какая-то гигантская мировая катастрофа собрала вместе всех этих женщин — латышскую коммунистку и русскую крестьянку, не умеющую даже выговорить слово «троцкизм», в котором ее обвиняют, юную комсомолку с изумленно распахнутыми глазами и красавицу немку, бежавшую от Гитлера, чтобы угодить в сталинский застенок… Здесь звучат все наречия, здесь рыдают и смеются, ссорятся и утешают друг друга — и все актрисы, независимо от величины их ролей, равны, все объединены общей судьбой, общей целью. Кажется, что Лилия Толмачева, или Елена Козелькова, или Лия Ахеджакова играют так вдохновенно именно потому, что знают: на любое их движение темпераментно отзовутся Нина Дорошина, Людмила Иванова или другие актрисы, у которых в спектакле всего одна-две реплики. На сцене царит тот же дух высокого братства, который помогал людям выстоять в минуты страшных катастроф. Из-под груза догм, трагических заблуждений освобождаются бессмертные души — и вот эти мгновения тридцать лет назад нельзя, наверное, было ни сыграть, ни просто понять: тут надобен повзрослевший «Современник» и повзрослевший сегодняшний зритель.
Но это — второй акт. А почти всю тяжесть первого предстоит вынести на своих плечах Марине Неёловой, играющей роль Жени Гинзбург, молоденькой женщины, у которой еще вчера было все: дети, муж, любимая работа… И все отнято в одночасье.
Не знаю, что сделала актриса со своим лицом, но с первого же ее появления абсолютно веришь, что эта молодая женщина пришла к нам из грозных тридцатых годов, когда клеймили врагов народа и пели жизнерадостные песни, окликали друг друга гордым словом «товарищ» — и знали, что на «товарища» надо донести, если он выскажет хоть тень сомнения в правильности того, что происходит вокруг. Ужас первых дней ареста, отчаяние, пробуждающуюся стойкость — все это играет Неёлова, доказывая каждым своим жестом, словом, молчанием, что она истинно трагическая актриса. Но как жаль, что все сцены допросов ей приходится, в сущности, играть одной, без партнеров! Все следователи в «Крутом маршруте» — фигуры абсолютно картонные. Специфика этого спектакля вообще такова, что каждый герой должен сыграть на сцене не только свое настоящее, то есть быт тюрьмы, но и прошлое, оставшееся где-то там, в навсегда утраченной вольной жизни. И как ясно читается это прошлое в облике пожилой эсерки Дерковской (Галина Соколова), или круглолицей женотделовки Ани Маленькой (Людмила Крылова), или другой Ани — Большой (Галина Петрова). И только у следователей никакого прошлого нет, и нам непонятно, кто они, эти парни, которые так охотно мучают беспомощных женщин, заставляя их возводить на себя самые немыслимые небылицы. Фигура следователя и сегодня остается одной из самых загадочных. Жаль, что театр не попытался ее разгадать.
Впрочем, меня не покидает ощущение, что спектакль еще находится в движении. Он далеко не исчерпал себя — и не только потому, что инсценирована лишь первая часть хроники. Хотелось бы, конечно, увидеть продолжение, но даже если этого не произойдет, спектаклю все равно предстоит расти. Он как бы впитывает в себя наши сегодняшние споры, открытия, тревоги.
…В финале перед нами выстраивается колонна узниц. Они ликуют: с тюрьмой покончено, впереди — каторга. «Каторга… Какая благодать…» — улыбается помертвевшими губами Женя. Каторга — это почти свобода. Кроме того, получено известие, что железный нарком Ежов снят и что на его место назначен Берия. Берия! У него такое интеллигентное лицо! И он, конечно же, исправит допущенные ошибки, восстановит законность!
Когда же мы наконец перестанем надеяться на кого-то, кто придет, и всех рассудит, и наведет порядок? Когда мы научимся надеяться лишь на себя?
А узницы радостно запевают: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» — и это у них прекрасно получается, потому что они с детства приучены ходить и петь в строю. Хор набирает силу, и память услужливо подсказывает знакомые с детства слова. Песня звучит так заразительно, что ее хочется подхватить, кажется, еще секунда — и ошеломленный зал начнет подхлопывать в такт. Ведь мы все — независимо от возраста — тоже дети этих лет, страсть к строю — в нашей крови, и хотя умом мы понимаем, что нельзя сейчас петь, нельзя радоваться — ведь женщины идут на каторгу, — что-то в нас помимо нашей воли отзывается на радостную мелодию, зовет к ней присоединиться…
И в этот момент мы понимаем, что театр говорил с нами не только о прошлом…

Татьяна Хлоплянкина
22-03-1989
Литературная газета