Смежая веки, вижу я острей.
Открыв глаза, гляжу, не замечая,
Но светел темный взгляд моих очей,
Когда во сне к тебе их обращаю.
Однажды в году, только на одну ночь распускается в заколдованном лесу волшебный цветок. И если сок этого цветка накапать в глаза спящему — тот, проснувшись, сразу же влюбится в первого, кого увидит. .. А может, это будет лишь волшебное продолжение сна?..
Сравнение напрашивается невольно и сразу. Сравнение «Двенадцатой ночи», поставленной в московском театре «Современник» английским режиссером Питером Джеймсом, с другой шекспировской комедией — «Сон в летнюю ночь».
Это — сон. Прекрасный, волшебный сон, где все смешалось и перепуталось, как только и может быть во сне. Здесь у каждого в глазах — по искрящейся капельке волшебного сока, которая преображает весь мир вокруг, причудливо перекрашивает его, скрывает очевидное и дает разглядеть невидимое.
И шут здесь будет королем, и будет шутом король…
Шуты управляют этой удивительной страной сказочного сна. И сами они — тоже из сказки. Словно вышли из свиты царя эльфов Оберона или королевы Маб. Кому ж еще хозяйничать в Иллирии, когда правителю — герцогу Орсино — недосуг: они в любовном томлении пребывают. И вот вам еще одна нелепица: герцог (А. Самойлов) любит — не любя, страдает — не страдая. Если и измучен он чем-то, то просто скукой. Любовь его — ритуал, процедура, повторяемая регулярно и планомерно, согласно распорядку дня и надоевшая всем до чертиков.
У Орсино — любовь от скуки, у Оливии (А. Вертинская) — от скуки холодная неприступность. Очередная причуда взбалмошной и капризной девчонки, которой надоело целыми днями менять туалеты. И весь траур по брату — тоже прихоть, кокетство, забава.
Но придет волшебная двенадцатая ночь и нарушит привычный порядок. И весёлые духи — шуты закружат обоих в прихотливом своем танце, окропят соком волшебного цветка и проучат за скучные капризы.
И тогда, совсем как в той, другой сказке, Оливия по прихоти сна своего влюбится в первого встречного, которым окажется… женщина, а герцог испытает неодолимую привязанность к юноше-пажу, в котором не распознает влюбленную в него Виолу. И обоим розовый туман в глаза помешает различить брата и сестру, которые в общем-то совсем не похожи друг на друга.
Кажется, даже Виола попадает в Иллирию не по воле разбушевавшейся морской стихии, а по воле все той же стихии сна… Виола (М. Неелова) находится в том восторженном состоянии, какое ощущает человек, видящий удивительный и прекрасный сон, создающий, что это — лишь мираж, и оттого еще более счастливый. Ведь во сне можно, не задумываясь, бросаться в любые приключения и чувствовать при этом свою всесильность. И тогда приходит детская, чистая вера в чудо, в нескончаемость радости.
Виола вся распахнута навстречу любви, радости и приключениям. Любое решение принимает сразу, не раздумывая (ведь во сне все простительно и безопасно). И превращение в пажа Цезарио (в спектакле это именно превращение, а вовсе не простое переодевание) — возможность окунуться в чудо, которую никак нельзя упустить.
Виола — полностью в плену зачарованного сна, но плен этот прекрасен. Ей так хочется, чтобы он не кончался никогда. И в этом плену чувствует она себя как никогда свободной,
Каким бы счастьем было для меня —
Проснувшись утром, увидать воочью
Тот ясный лик в лучах живого дня,
Что мне светил туманно мертвой ночью.
В сказочную Иллирию можно перенестись только на одну ночь. Но эта ночь каждому подарит то, что ему милее всего. Всех и всё перепутав, всем угодит. Кому утолит любовную жажду, а кому — обыкновенную, вдоволь напоит крепким вином, и снова, снова закружит в своем хороводе.
У веселой троицы — сэра Тоби, камеристки Марии и «отважного рыцаря» Эндрю Эгьючика страсть своя — к бесшабашной проделке, лихому кутежу.
Предводительствует тут Мария (Н. Дорошина). Что ни говорите, а она явно в родстве с нечистой силой. Словно оборотень, является она то в облике чертовки, то в обличьи вкрадчивой лисички.
Сэр Эндрю (К. Райкин) — бравый рыцарь на подгибающихся ногах. Если уж честно, то умишком бог его обделил, и внутри его маленькой головки мозгов не больше, чем снаружи — жиденьких волосиков. Впрочем, комплексами по этому поводу он не страдает. Когда рыцарь ходит, то каждая его нога выполняет эту процедуру сама по себе. Поэтому он никогда не знает точно, куда зайдет в следующую минуту. Похоже, кто-то вывинтил из его тонкой фигуры какие-то очень важные винтики, скреплявшие руки, ноги, голову и все остальное. В этом развинченном состоянии он и существует. Это, однако, вовсе не мешает ему выписывать причудливые коленца в только ему известном танце. А как он поет! Это надо слышать, хотя слушать это нестерпимо. Сложите вместе вой десятка кошек, которым подпалили хвосты. скрип тридцати несмазанных дверей и звук ножа, скребущего по стеклу, — и вы отчасти представите, как он поет!
Но самое удивительное, то при всей своей исторической. глупости, трусости, непросыхающем пьянстве и еще куче других подобных достоинств", он ухитряется оставаться чертовски симпатичным. Скорее всего потому, что сам он совсем не протестует против насмешек над собой. И правильно делает, между прочим. ..
Слушая веселую словесную перепалку этой компании, по достоинству оценишь новый перевод комедии, сделанный Д. Самойловым. Сохранив изящество и прихотливость каламбуров шекспировского диалога, переводчик сделал его, пожалуй, более современным.
Может быть, стоит возразить только против некоторых словесных импровизаций актеров. Дело тут не в слишком уж трепетном благоговении перед Шекспиром. Но, думается, природа импровизации в спектакле несколько сложнее, чем на ходу придуманные «выходы в современность», А игровая манера, в которой поставлена «Двенадцатая ночь», вряд ли аналогична во всем вахтанговской «Турандот».
…И будет шутом — король?
Если по происхождению и занимаемому положению, так никакой Мальволио не король. Но если по спеси, по горделивой осанке — тут уж ничего не скажешь — особа царственная. Петух, распухший от чванства. Маленькие глазки прикрыты благостно длинными кроткими ресницами. Под этой завесой не видно, как они бегают в поисках теплого местечка, куда можно будет водрузить свои тело и душу.
Кажется, О. Табакова в этой роли упрекали за то, что Мальволио всего лишь уморительно смешон, но вовсе не опасен. Да, пожалуй, это так. Этот Мальволио с первого же своего выхода обречен на посрамление. «Задумчивый идиотизм» прямо-таки написан на его пухлой физиономии. 
Так ведь на то и сон… И «упрощение» это — не просчет актера. Да, полно,- упрощение ли это? А, может, наоборот?..
Мальволио в спектакле — всего лишь отражение в кривом шутейном зеркале веселого сна существа куда более опасного и отнюдь не такого уж сказочного. Вот почему, глядя на дурацкое, раздутое «отражение», выставленное на всеобщее посмешище, думать мы будем все-таки об «оригинале», который не так-то просто поддается уничтожению в жизни. И когда внезапно вознесенный на пик судьбы Мальволио понимающе подмигнет самому богу (дескать, мы-то друг друга понимаем) и заговорит с Создателем tête-à-tête, по-свойски, черты жестокого властолюбца вдруг проступят сквозь шутовскую маску — «Смежая веки, вижу я острей»…
Сама страна Иллирия в спектакле «Современника» — будто маленькая Вселенная, планеты которой весело кружатся вокруг общего центра. И в фантастическом, лишенном всяких подробностей оформлении художника И. Сумбаташвили снова, который раз, почудится зачарованный лес, по которому кружатся в своем хороводе герои «Сна в летнюю ночь».
Немые вещи тут взялись за дело:
Терновники протягивают лапки,
Хватают за руки, сбивают шапки,
Бежать мешают им кусты и пни…
Я их завел: пусть кружатся они!
И кружатся! Еще как! Несутся по заколдованному кругу, как на карусели. И от кружения весь этот перепутанный мир кажется огромным и бесконечным.
Только в центре этого «мироздания», на вершине высокой колонны, увенчанной подобием шутовского колпака, сидит не беспечный шалунишка Пэк, а грустный шут Фесте.
Герои «Сна» жили в безоблачном мире вечной весны, где явь — прекрасное продолжение сна.
Фесте — шут, ставший королем только на одну ночь. Он один отлично осознаёт простую истину, что на смену ночи приходит утро, на смену сну — пробуждение. 
Фесте (В. Никулин) — шут с лицом сатира и душой скептика. Его шутки и остроты все с привкусом горечи. Что ж, среди всеобщего веселья шут может и погрустить. Спадут чары двенадцатой ночи — разорвутся нити, при помощи которых шут управляет всеми вокруг, все станет на свои места (впрочем, кто же знает точно, какие места — свои?). И шут снова станет шутом, а король — королем («Но кто есть шут, а кто — король?..»).
Вот он - секрет «Двенадцатой ночи», которая, оказывается, похожа на ту, другую шекспировскую комедию не больше, чем похожи друг на друга близнецы Виола и Себастьян в спектакле «Современника».
И когда все окончится к всеобщей радости, веселье и счастье достигнут вершины, а дураки останутся в дураках, шут Фесте споет свою балладу с «дождливым» рефреном. Сон кончился. Слышите, уже поет жаворонок…
День без тебя казался ночью мне,
А день я видел по ночам во сне.

Сергей Маргулис
15-07-1978
«На смену» (Свердловск)