«Вишневый сад» — название символическое и при этом достаточно определенное, Обычно, когда в конце спектакля раздавался звук топора, то всем становилось ясно, что купеческий азарт рушит и уничтожает красоту жизни, В спектакле театра «Современник» вишневого сада на сцене нет. Сухие кусты, поставленные художником П. Кирилловым, своей неожиданностью и загадочностью зовут к раздумью. И решение этой загадки приходит довольно скоро. Стоит только убедиться, что ни у кого из действующих лиц нет к саду подлинного интереса. Для купца Лопахина это только доходная статья, для помещицы Раневской или болтуна Гаева — только предлог для декламации о своей юности. Реальный сад никого не волнует, и он превращается в призрак, в абстракцию, в символ, а поэтому вполне можно обойтись без его материального воплощения. Так традиционная условность театра наполняется современным отношением к чеховским героям.
А. П. Чехов однажды сказал, что после смерти его будут читать семь лет. Как мы знаем, предсказание не сбылось. Вскоре появится возможность отметить 75 лет со дня первого представления комедии «Вишневый сад», а спектакль театра «Современник» вызывал и продолжает вызывать огромный зрительский интерес. Причины такой долгой жизни чеховской пьесы очевидны. Каждое время по-своему осмысливает произведения большой литературы, интересуется их разными гранями. Впрочем, по отношению к «Вишневому саду» возможность разного прочтения пьесы возникла уже в год ее рождения. К. Станиславский, первый постановщик спектакля, убежденно писал Чехову: «Это не комедия, не фарс, как Вы писали, — это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы не открывали в последнем акте». Спор о жанре имел огромный смысл, за ним стояли разные оценки героев пьесы, их места в жизни, наконец, права театра на сочувствие их житейским невзгодам.
Главный режиссер театра «Современник» Г. Волчек обозначила жанр поставленного ею спектакля по-чеховски: «Комедия в 4-х действиях». Она объединила комедийным истолкованием всех персонажей пьесы, не сделав исключения даже для демократически настроенного студента Петра Трофимова.
Наверное, во избежание недоразумения надо оговориться, что комическое у Чехова вовсе не всегда является источником веселья, хотя писателю и хотелось, чтобы было именно так. А. Чехов писал о «Вишневом саде»: «Последний акт будет веселый, да и вся пьеса веселая, легкомысленная». Но пьеса не стала такой в постановке К. Станиславского в 1904 году, не воспринимается она так и теперь, в постановке Г. Волчек. Когда смотришь спектакль, вспоминается иное толкование комического, данное В. Белинским: «Смешное комедии вытекает из беспрестанного противоречия явлений с законами высшей разумной действительности… В этом смехе слышится не одна веселость, но и мщение за униженное человеческое достоинство».
Если вдуматься, то именно об этом унижении человеческого достоинства и сыгран спектакль театра «Современник».
Униженными и несчастными воспринимаются все действующие лица, кроме, пожалуй, лакея Яши, которого С. Сазонтьев обличает резко и бескомпромиссно как обнаглевшего и даже одуревшего от своей наглости холуя.
Самый важный вопрос, неизбежно вытекающий у зрителя, — кто же виноват в том, что отнюдь не одного Епиходова можно окрестить горестным прозвищем «Двадцать два несчастья».
Ответы могут быть разные. Прежде всего, виновато, конечно, то общее неустройство жизни, которое вызвано жестоким диктатом денег. Их злая и безликая сила уверенно вторгается в любые отношения между людьми, даже самые личные, самые интимные, и безжалостно топчет любую красоту. Такое решение будет верным, но неполным, а, главное, снимающим ответственность с самих людей за ущербность и уродство их жизни,
Г. Волчек явно не хочет, чтобы спектакль можно было истолковать в духе старинной формулы: «Нет дурных людей, есть дурные обстоятельства». Она раскрывает сложность и многомерность чеховских характеров, помогает увидеть, что обитатели поместья отнюдь не безвинны в своих бедах и горестях.
Т. Лаврова создает сложный образ Раневской. Ее Любовь Андреевна изящна и обаятельна, поэтому она так властно притягивает мужские сердца. И в то же время изящество слито во всем ее облике с какой-то изломанностью, позерством, нелепой в ее положении инфантильностью. Только следует подчеркнуть, что в Раневской все искренне и естественно: невнимание к другим людям и забота о них, эгоизм и бескорыстие, полное игнорирование реальной жизни и постоянная озабоченность собственными чувствами. Ее противоречивая, изломанная жизнью натура сказывается в жеманной и в то же время чарующей пластике, в алогизме поступков, в быстрой смене интонаций и настроений. 
Рядом с ней Гаев, брат и по крови, и по духу, высокопарный фразер, то имитирующий энергию обильной жестикуляцией, то ленивый и ко всему равнодушный. И. Кваша рисует вполне заурядного, серого, может быть, даже ничтожного человека, который однако ни на минуту не забывает о своей дворянской чванливости и не желает, например, протянуть руку вчерашнему мужику Лопахину, хотя тот и умнее, и энергичнее, и богаче его. В этой амбиции, в этом пустом гоноре при полной бесполезности и никчемности отнюдь не только беда Гаева, но и вина его.
А Лопахин? Можно ли по отношению к нему применить ту же мерку? Он и деятелен, и чувствителен, и умен. Однако вслушайтесь в его горестное признание: «Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей». За деньги не приобретешь ни любви, ни благородства, ни счастья. Лопахин, кажется, торжествует, что купил вишневый сад и теперь пустит его под топор, превратит когда-то цветущую землю сначала в пустыню, а потом в источник доходов. А прибавится ли от этого радости? Сам Лопахин жалостливо говорит: «Скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь».
Г. Фролов создал в этом спектакле одну из самых ярких и завершенных работ. В его Лопахине буйствует энергия, он шумно и страстно празднует свою победу. Но радости вовсе не слышно в громыхании его голоса и вовсе не видно в его настороженном пристальном взгляде. Такой Лопахин наиболее точно выражает сущность чеховского комизма: он безгранично деятелен, он целиком отдает себя делу, да только дело его не заслуживает такой отдачи, нет в нем высокого смысла, нет большой человеческой цели. Нелепо так много размахивать руками по ничтожному поводу — в этой мысли, которую сформулирует Петя Трофимов, много горечи, но истины еще больше.
Впрочем, и сам Петя тоже по-своему нелеп в этом спектакле. Говорит красно, но этим пустым красноречием все и ограничено. Наверно, поэтому В. Поглазов так подчеркнуто невыразителен, так невразумительно проборматывает свои реплики, а знаменитую фразу: «Здравствуй, новая жизнь!» произносит вяло, без всякой убежденности. Петр Трофимов тоже не человек действия, тоже не годится на роль героя.
Нелепость жизни, скрыто выраженная в основных действующих лицах, обнажена до гротеска в Шарлотте Ивановне (Е. Миллиоти), Епиходове (К. Райкин), Симеонове-Пищике (А. Вокач), Дуняше (Т. Дегтярева). В каждой из этих работ основная мысль спектакля читается очень ясно, хотя перед нами вовсе не схемы, а точно и многосторонне разработанные индивидуальные характеры, объединенные своей неудачливостью, нелепостью и смешной энергией своих страстей. Конечно, во всех этих ролях немало комедийного, но по-чеховски комедийного, раскрывающего повседневный драматизм жизни.
Любопытно в этом плане решена В. Гафтом роль старого Фирса. Он живет автоматически, по привычке, по раз навсегда избранному распорядку. Крушение крепостного права, неожиданная «воля», стали для него истинным несчастьем: он не хочет никаких перемен, он застыл, окаменел, и живая жизнь идет вдали от него, за какой-то глухой завесой. В его дряхлости, в его потухших глазах и старческом бормотании нет ничего трогательного. Это рабская покорность и тупая бесчувственность, в которых опять-таки надо винить не только обстоятельства жизни, но и самого человека.
Среди всех этих по-своему виновных людей мечется в тоске и смятении единственная безвинная Аня, которую М. Неелова, может быть, делает чуть-чуть взрослее, чем следует. Она вся в поиске, ей еще предстоит понять жизнь и выбрать свою дорогу. Поймет ли она, что жизнь лучше не станет, пока люди будут жить врозь, отчуждаясь друг от друга, равнодушные ко всему, что прямо тебя не задевает?
Мысль об ответственности человека за справедливое устройство жизни, за счастье других и в конечном счете за свое собственное счастье внятно и настойчиво звучит во всем спектакле. Так читает режиссер Галина Волчек нравственные уроки чеховской пьесы, раскрывая ее прямую перекличку с самыми актуальными проблемами и тревогами нашей современности.

Л. Финк
4-07-1978
«Волжская коммуна» (Куйбышев)