«Кинескоп» Петра Шепотинника, посвященный Марине Нееловой, представил нам монолог, актрисы, с пленительной естественностью, изысканно и просто, застенчиво и распахнуто беседовавшей с нами. Точнее, конечно же, с автором передачи, и та деликатность, с которой он «увел» себя из кадра (не оставив ни единого вопроса!), делает ему честь. Особенно в сравнении с иными его коллегами, предпочитающими в значительно большей степени являть себя, нежели того, ради которого делается передача. Подобное умение словно устраниться, предоставив экран дивной актрисе, незаметно для нас направляя движение ее рассказа, на мой взгляд, есть высший пилотаж этого столь ныне распространенного, но мало кому удающегося жанра.
Чудо Нееловой в ее редкостной индивидуальности. Вспоминая после спектакля ее игру, ее странно-настораживающие интонации, — то все, что делает она на сцене, кажется как будто «неправильным». Однако именно в этой «неправильности», в выламывании из всех привычных и обычных схем и заключается, наверное, ее прелесть и невозможность долго ее забыть Странный голос продолжает звучать и неотступно преследовать порывистые движения, соединяющие грацию и угловатость, рождают смутное желание прийти ей на помощь.
Боюсь, впрочем, что она вряд ли одобрит подобный порыв, скорее над ним посмеется. Потому что в том часовом монологе Неелова показалась мне удивительно бесстрашной. При том, что открыто и откровенно говорила о своей боязни сцены: боязни, преследующей ее (как некогда Фаину Георгиевну Раневскую, на закате своей жизни одарившую своей дружбой юную Марину) до того момента, как она взойдет на подмостки. Возможно, кому-то сказанное актрисой могло показаться (страшно сказать!) банальным. В самом деле, кто из актеров не говорил и об этом своем страхе перед сценой, и о своей зависимости от режиссеров, своих метаниях, сомнениях, поисках. Но сидя перед телевизором, слушая Неелову, мысленно пытаясь всякий раз «подсказать» ей нужное слово, я всякий раз попадал впросак. Она всегда находила слово совсем другое. Свое, абсолютно точное, ей одной принадлежащее, совершенно непредсказуемое И в этой непредсказуемости ее речи тоже сказывалась ее индивидуальность. Та, необычная, словно стальная ее капризность, что имеет лишь одну причину: Неелова всегда точно знает, чего хочет, к чему стремится. И всегда этого добивается. даже наперекор всему.
Эта очаровательная женщина предстала своенравно-умной, чуть напоминающей шекспировскую Катарину, которую она никогда не играла. А играла она всегда девочек-подростков, девочек-женщин. Ее бесстрашная обнаженность чувств, ошеломившая всех в авербаховском фильме «Монолог», и заряд бьющей через край трагедийности, кажутся поистине бесконечными, беспредельными, неисчерпаемыми. Но при этом в ней столько прелестного лукавства, пленительной непосредственности, непритворного умения посмеяться над самой собой. Осознания себя и одновременно вечного недовольства собой. И восхитительной влюбленности в тех замечательных людей, с которыми сводила ее судьба. Сколько нежности в ее словах, обращенных к так рано ушедшему Илье Авербаху. Сколько благодарности к Никите Михалкову, своим фонтанирующим темпераментом, странно совпавшим с закрыто-сдержанной Мариной.
Впрочем, странно ли? Ведь сказала же она сама, что не слишком верит во всякие и всяческие школы, направления и прочее. Верит совсем в другое. В то, что люди могут просто совпасть. Люди очень разные. И артисты тоже совсем несхожие Предсказать это совпадение невозможно. Просто оно либо происходит, либо нет. А если происходит, то тогда и только тогда случается это таинственное нечто, когда словно приоткрывается невидимая постороннему глазу дверца, распахиваются неведомые самому человеку шлюзы. И тогда человеку-Актеру открывается суть. Открывается так, как открылась сегодня Марине Нееловой ее чеховская Раневская. Источник этого вещего знания неведом, но именно в нем и сокрыто таинство актерского монолога. Монолога, невольно и неотступно приглашающего тебя вступить в него. Не для того, чтобы нарушить его прихотливое течение, а потому, что он не может не рождать в твоей душе неосознанной, но настоятельной потребности на него откликнуться.

Юрий Фридштейн
06-1998
«Экран и сцена», № 22 (438)