Так и подмывает начать эту статью о молодой, недавно вступившей в труппу московского театра «Современник» актрисе «сакраментально» фразой: «На театральном небосклоне столицы взошла новая актерская звезда». Можно еще добавить слово «стремительно», ибо театральное восхождение Марины Неёловой поистине таким и было: всего лишь за один минувший сезон она вошла в число ведущих актрис театра «Современник», сыграв почти во всех премьерах этого сезона центральные роли. Но, право же, как-то не вяжутся с ее актерским обликом и существом «звезды», «небосклоны» и прочая украшательская оснастка, которую иной раз не прочь пустить в ход наш брат критик. 

Как же все-таки начать разговор о Марине Неёловой? И опять: прямо сами собой «стекают» с пера эпитеты — естественная, непосредственная, искренняя, органичная, трепетная и т. д., и т. п. Все верно применительно к образам, созданным Неёловой, к ее сценическому существованию в них. И, вместе с тем, все эти эпитеты слишком общи и потому не достаточно точны и выразительны для определения ее актерского своеобразия и актерской притягательности. Не обаяния, а именно притягательности: кого бы, в каком бы блистательном актерском окружении не играла Неёлова, она всегда — магнит (или магнитик) зрительского внимания, зрительского погружения в творимую ею жизнь человеческого духа.

Отчего так происходит? Наверное, от редкой, драгоценной, природой данной способности актрисы к полнейшему слиянию с ролью, к стопроцентной саморастворимости во всех ипостасях образа. В этом смысле она везде — Неёлова. И в то же время каждый раз Неелова — тот человек, жизнью которого она самозабвенно, без остатка живет сегодня, сейчас, здесь, на ваших глазах. Кто же они, эти люди? Чем дышат, к чему устремлены? Кого любят, кем восхищаются, кого презирают и ненавидят?..

Ну вот, собственно, статья незаметно и началась, и, чтобы ответить на поставленные вопросы, можно перейти непосредственно к конкретным ролям, сыгранным Неёловой в минувшем театральном сезоне. Но прежде небольшая оговорка.

Марина Неёлова работает в «Современнике», примерно, уже полтора сезона. И не только выступила в новых спектаклях театра, но и была введена в его текущий репертуар, став и ранимой, ищущей себя, бурно переживающей ураганом нахлынувшую на нее любовь студенткой Валентиной («Валентин и Валентина»); и смешливой, открыто-простодушной, но отнюдь не простенькой, а знающей себе цену рабочей девчонкой Викторией («Провинциальные анекдоты» — «Случай с метранпажем»). За этот же период широкий зритель познакомился с Мариной Неёловой на голубом экране. В телеспектаклях «Шагреневая кожа», «Домби и сын», «Ночь ошибок» мы увидели ее, соответственно, — нежной, тонкой, жертвенной Полиной, которая, при всем своем желании, уже не в силах дать счастье Рафаэлю, спасти любимого; мягкой, тихой, безмерно терпеливой, но такой мужественной, такой стойкой в своем чувстве, в своей нравственной цельности Флоренс; и, наконец, лиричной и одновременно темпераментной, озорной Кэт, изобретательно и смело идущей к поставленной цели, завоевывающей свое счастье. Все эти роли — и телевизионные, и вводы театральные — Неёлова сыграла на своем уровне, они, безусловно, заметно входят в творческий актив молодой актрисы, имеющей к тому же в своей актерской биографии еще и несколько киноролей. Но здесь речь пойдет о четырех главных женских ролях новых спектаклей «Современника», которые Марина Неёлова параллельно со всей этой напряженнейшей и разносторонней художнической работой создала одну за другой в течение всего лишь единого сезона. Примечательный сам по себе и далеко не часто встречающийся в практике нашей артистической молодежи, факт этот и побудил, дал основание попытаться набросать небольшой эскизный портрет молодой актрисы, столь счастливо, везуче успевшей и сумевшей уже в начале своего творческого пути снискать популярность и любовь как у зрителей, так и у критиков (пока что в подавляющем большинстве отзывы прессы о работах Неёловой высоки и положительны).

Итак: Лариса — «Четыре капли» Виктора Розова, Ника — «Из записок Лопатина» Константина Симонова, Вероника — «Вечно живые» Виктора Розова, Виола — «Двенадцатая ночь» Вильяма Шекспира.

Лариса

Маленькая, тощенькая — в чем только душа держится — девочка в школьной форме, с потертым ученическим портфельчиком в руках стоит в кабинете директора шивейной фабрики. Вроде бы робеет поначалу, переминается с ноги на ногу, теребит, управляет форменный передничек, испытующе погглядывая на солидного дядечку за письменным столом. Но вот начинается диалог, и из первых вопросов и ответов выясняется, что Лариса — так зовут девочку — учится в одном классе с директорским сыном и что сюда она пришла вступиться за своего отца, защитить его от директорской грубости, из-за которой, по ее разумению, отец пьет и опускается.

В этой ошарашивающей своей необычностью и непривычностью, почти анекдотической ситуации (драматург не случайно назвал ее шуткой и тщательно выписал все ее остроумные, неожиданные повороты) Лариса — Неёлова очень быстро гасит улыбки — и наши, зрительские, и директорскую. Нет, она пришла сюда не шутить, эта девочка. И не просить. Она пришла обвинять, судить, требовать и даже угрожать. Ее детское горячее сердечко горит, переполнено трогательной любовью к обиженному и униженному отцу и неприязнью, враждебностью к директору, который смеет кричать на ее папу, обзывает его всякими нехорошими словами. И мы сперва сочувственно вслушиваемся в ее высокий, срывающийся голосок, разделяем ее страстные обвинения директора в черствости, нечуткости, непозволительной грубости, бездушии, ее не по-детски серьезный, проникнутый острой болью душевный пафос защиты человеческого достоинства.

Лариса — Неелова возбуждается, волнуется все больше и больше. Отброшен на стул портфельчик. Девочка мечется по кабинету, размахивая, потрясая худенькими ручками. Потеряв контроль над собой, она уже сама кричит на взрослого человека, топает ножкой, грозит: «Я не позволю… Я вам такое сделаю… Я вас в такое положение поставлю… Я туда пойду… Я. .., Я. ..» И уже не хватает ни слов, ни дыхания, и Лариса, закатив глаза, падает на пол. Перепуганный, ошеломленный директор поднимает девочку, усаживает на стул, отпаивает водой, успокаивает, обещает исправиться. А Лариса, придя в себя, отдышавшись, понимает, что в чем-то преступила грань, переборщила, ей стыдно, она прячет глаза и, виновато взглянув исподлобья на директора, стесненным, оправдывающимся тоном поясняет, что она «как-то воздухом подавилась».

В итоге Лариса, успокоенная, удовлетворенная достигнутым результатом, тихо и скромно, так же как и вошла, покинет кабинет. Директор по телефону распорядится отменить приказ с выговором ее отцу и, оставшись один, глубоко задумается. На этом шутка «Заступница», составляющая одну из «четырех капель» розовской комедии, заканчивается. Но только ли шутка? И, прежде всего, Неёлова своей Ларисой ставит этот вопрос и ответ на него дает красноречивый.

Да, ее Лариса — отважный и страстный маленький борец. Борец против нравственного невежества, открытый и убежденный защитник попранного человеческого достоинства. При всей вызывающей снисходительную улыбку ребяческой наивности и задиристой запальчивости — это рыцарь без страха… Но не без упрека. Чем дальше Лариса — Неёлова заходит в своих инвективах, тем больше смущает и даже отталкивает их безаппеляционность, их какая-то предвзятая агрессивность по отношению к взрослому человеку и вообще к старшим. Невольно думаешь, что же вырастет из этой девочки при всем благородстве ее душевных, нравственных посылов, если она уже сейчас позволяет себе такое. Наверное, и об этом задумывается в финале директор, а не только о необходимости нравственно перемениться самому.

В одном из авторских лирических отступлений, которые сопровождают спектакль, драматург говорит, что, может быть, это не четыре капли, а четыре его слезы… Так не стала ли и неёловская Лариса одной из них? Слезой, пролитой не только над возмутительным, непростительным, заслуживающим всяческого осуждения бездушием и хамством директора, но и над опасной, настораживающей потенцией к душевной черствости, бесконтрольной, развязной агрессивности, глухой, неуважительной к другим самонадеянности самой этой девочки…

Вероника

Нарушим хронологическую последовательность выхода спектаклей — и потому, что Вероника тоже из розовской пьесы, и потому, что и в этом образе Марина Неёлова — сознательно ли, стихийно, в силу мудрой актерской интуиции и таланта — проникла в самую суть образа, драматургического замысла, во многом сняв с них то противоречие, за которое порой упрекали писателя.

В самом деле, как оправдать и в наших глазах, и в сознании, в сердцах Бороздиных — замужество Вероники, ее соединение с Марком? Ведь, что ни говори, это выглядит предательством по отношению к Борису, изменой его памяти, наконец, изменой Вероники самой себе, своей первой и единственной любви. Какая же после этого Вероника положительная героиня? Какое право имеет, при всей нравственной неприглядности и человеческой, гражданской уязвимости мужа, быть ему судьей и высоко держать голову, встречая возвратившихся с войны фронтовиков?

Марина Неёлова доказала право своей Вероники на все это, почувствовав и обнажив в самом ее характере, человеческом облике истоки ее трагической ошибки и тем самым дав ей возможность искупления вины.

Один из критиков, говоря в своей статье о возобновлении театром «Современник» «Вечно живых» с новым составом исполнителей, заметил, что Неёловой «еще предстоит найти точные психологические краски», считая ее Веронику, «пожалуй, слишком изломанной и истеричной в первом акте, будто заранее, до начальных реплик, предчувствующей всю тяжесть беды, которая обрушится на ее полудетские плечи, и так и несущей в себе этот излом почти на одной нервной протяжной ноте». А мне кажется, что в этом изломе, в этой нервной протяжной ноте актрисой найдена самая точная, если хотите, единственно правильная психологическая правда образа.

Хрупким, действительно, полудетским созданием предстает в спектакле неёловская Вероника. Впечатлительная, экзальтированная, легко ранимая, но отнюдь не истеричная, она словно не выдерживает силы, огромности своего чувства к Борису и потому проявляет слабость, чуть ли не в беспамятстве заклиная его остаться, не уходить. Однако очень быстро понимает неизбежность, суровую и непреложную необходимость разлуки и, внешне успокоившись, застыв, погружается в самые глубины своей боли, своего отчаяния. И, когда обрушится на нее непоправимое горе, она окончательно забудет себя. И в таком вот крайнем состоянии изболевшейся, обезумевшей души своей, которое только и может объяснить случившееся и оправдать Веронику, вызвать к ней сочувствие, она, так и не помня себя, даже не сознавая, что делает, машинально уступит низменной настойчивости Марка и выйдет за него замуж.

А когда опомнилась Вероника — Неёлова, ужаснулась. И казнит она себя беспощадно. И не живет, а мучается. Ушедший в себя, остановившийся, невидящий взгляд. Красноречивые руки — то беспокойно и нежно теребящие подаренную Борисом игрушку, то нервически сжатые. Однотонные, бесцветные механические ответы на обращения окружающих. И все большая и большая сосредоточенность на своем горе, душевная сконцентрированность в своем отчаянии, в своей памяти о любимом. И неуклонно зреет, накапливается в этой Веронике, вместе с осознанием своей вины, своей ошибки, презрение и ненависть к мужу.

Но вот Марк и бесстыдно, безжалостно похищенная им игрушка обнаружены у другой женщины. Последняя капля, переполнившая чашу страданий Вероники и принесшая ей облегчающий, освобождающий ее взрыв. И, сбрасывая с себя душевное оцепенение — сначала в бурной, неудержимой ярости, а потом в безразличии холодного, неумолимого отчуждения, — Вероника Неёловой правомочно осудит Марка, больно отомстит ему за себя, и за Бориса. В этом найдет она то посильное искупление, то необходимое очищение, что возвратят ее к жизни. Катарсис позволит ей вновь найти себя, вернуться к себе в новом качестве, чтобы идти по жизни дальше достойной Бориса, его памяти, его любви.

В финале Вероника — Неёлова снова сосредоточенна, даже сурова. Но теперь это уже — от обретенного душевного спокойствия и твердости, от четкого понимания своего человеческого, гражданского долга перед вечно живыми. Ее глаза ясны и внимательны. Ее печаль всегда с ней. Дающая силы, укрепляющая волю — светлая печаль.

Ника

В повести, которую военный корреспондент Лопатин пишет о людях, встреченных им во время своей короткой, в перерыве между фронтовыми заданиями, деловой поездки в Ташкент, костюмерша эвакуированного театра и просто портниха Нина Николаевна занимает не столь уж большое место. Но в сердце, в память Лопатина эта маленькая, тихая, хрупкая женщина вошла прочно и неотвратимо. И потому, что нежданно одарила его прекрасной трепетностью и чистотой своего внезапно вспыхнувшего чувства. И потому, что явила собой, своим отношением к жизни и тяготам военного лихолетья высокий образец мужества, самоотверженности, готовности делать для других все, что она только может.

Маленькая хрупкая… Опять повторены эти слова применительно к очередной неёловской героине. Но ведь она сама такая, актриса Марина Неёлова. Однако, как правило, за внешней хрупкостью ее героинь — большая, незаурядная внутренняя сила и целеустремленность. И в этом, быть может, главный «секрет» неизъяснимой пленительности большинства ее женских образов. Такова и ее Нина Николаевна — Ника в симоновской повести для театра «Из записок Лопатина».

 — Здравствуйте… Я Нина Николаевна. Можно сокращенно — Ника…

С этих первых слов своего простодушно-доверчивого обращения к Лопатину неёловская Ника раскроется перед ним и перед зрителем с той свободой — красивой и достойной — прямотой, мимо которой невозможно пройти, на которую нельзя не обратить внимания. И чем дальше раскрывается Ника-Неёлова в своей несчастливой и превратной женской судьбе, в своих пусть скромных, но таких нужных людям заботах и обязанностях, тем большим уважением и симпатией проникаешься к этой маленькой женщине, к ее непоказной стойкости и умению сносить жизненные трудности и невзгоды, к ее характерно симоновской мужественной простоте.

Последнее хочется подчеркнуть особо. Актриса удивительно тонко и точно чувствует в ролях авторскую стилистику, погружается в нее сама всем своим существом, погружает в нее и нас, зрителей.

Ровно, спокойно, без надрыва рассказывает Лопатину Ника — Неёлова об оставившем ее с сыном подонке-муже, о непосильном житейском грузе, который она безропотно и терпеливо несет на своих худеньких плечах. Нет, она вовсе не стремится вызвать к себе жалость. Просто испытывает потребность излить душу перед человеком, способным ее понять. Тем более, что она потянулась к нему всем сердцем и по-женски безошибочно ощущает с радостью его взаимное тяготение. А раз так, то она не хочет, не считает нужным сдерживать, прятать свое чувство к Лопатину и с той же смелой естественностью и честной простотой делает первый шаг ему навстречу, оберегая, возможно, даже подсознательно, возникшую между ними драгоценную близость от унизительного, никак ей не свойственного жеманства и пошлой мещанской условности.

И, даже прощаясь с Лопатиным, — кто знает быть может, навсегда, ведь идет война, ни на что не надеясь, вернее, ни на что не рассчитывая и ничего не требуя, Ника Неёловой сохранит свою благородную, дорогую сдержанность. И только глаза да чуть дрогнувший голос передадут ее любовь и боль, ее тоску и надежду…

Виола

Юная леди, потерпевшая кораблекрушение и переодевшаяся пажем, очутилась в сказочной Иллирии. Она влюбляется в герцога Орсино, который, в свою очередь, безнадежно влюблен в графиню Оливию. Ну, а та, как известно, предпочитает ему очаровательного молоденького пажа…

Даже в этих условных страстях бессмертной шекспировской комедии — условных в силу заданности веселой игры — Марина Неёлова живет на сцене жизнью полной, одухотворенной, органичной. Именно живет, а не представляет. (И это тоже важно подчеркнуть в рассуждении о том, почему Марина Неёлова с такой легкостью и быстротой вписалась в труппу «Современника» — кровь от крови, плоть от плоти мхатовского искусства переживания. Здесь же уместно сказать, что учителем Неёловой в Ленинградском институте театра, музыки и кино был Василий Васильевич Меркурьев.)

Итак — Виола. Девушка и юноша одновременно. Вернее — девушка, обязанная, в силу сложившихся обстоятельств, до поры до времени казаться юношей. Отсюда — комедийность ситуаций, в которых Виола — Неёлова то трогательно беспомощна и стыдлива, то лукава и задириста. Прелестное, юное, романтическое существо, в котором нежность и беззащитность сопряжены с отвагой и весельем.

Стройная и ладная в вынужденном мужском платье, необыкновенно подвижная и легкая, актриса равно убедительна и экспрессивна как в тайных воздыханиях своей Виолы по герцогу, так и в ее осторожной, стеснительной увертливости от настойчивых домогательств графини. В сценах с Орсино и с Оливией, в блистательном эпизоде поединка с сэром Эндрю, Виола — Неёлова восхитительна в своем притворстве, лицедействе, в своих испугах, в своих уморительных и безукоризненно изящных репликах, мимике, жестах апарт. Она, как живая вода, вся словно переливается своими мгновенно сменяющими друг друга внутренними состояниями. Но ни хныкать, ни долго грустить она не способна, эта Виола. Ее натура жизнелюбива и лучезарна. Она создана для радости, для счастья.

И актриса темпераментно жизнерадостно, победно ведет и приводит свою Виолу от начальной растерянности — через все мимолетные недоразумения и страхи, преодолеваемые с помощью напускной мальчишеской бойкости и дерзости, — к финальному торжеству ослепительной, счастливой женственности.

* * *

Четыре роли одного сезона. Такие отличающиеся одна от другой характерами, жизненным содержанием. Такие разные жанрово, стилево…
Обычно принято в таких случаях искать и обозначать какую-то общую для артиста, нравственно-единую стержневую тему его творчества. Заманчиво и, наверно, можно найти такую общность и в ролях Марины Неёловой. Ну, скажем, определить эту общность темой обостренной совестливости, или чистоты и непосредственности сердечных порывов, или всепоглощающих желаний, стремлений к чему-либо, безраздельной самоотдачи в достижении цели и т. д., и т. п. Можно. Но стоит ли?
Пожалуй, еще рано. Впереди у Марины Неёловой — еще много тем, много актерских открытий и постижений. Вероятно — и в драме, и в комедии, и в трагедии, и в водевиле. Она многое может. Ей многое доступно. Пусть только режиссура — и театральная, и кинематографическая, и телевизионная — не замыкает актрису в сковывающие и суживающие ее творческий диапазон рамки некой однообразной типажности, амплуа. Пусть у Неёловой будут не только героини, но и характерные, даже острохарактерные роли. Уверен, что в них она распознает, откроет новые грани своего дарования. 
…А все-таки: взошла на театральном небосклоне столицы новая актерская звезда.

Н. Лейкин
1975
«Театральная жизнь», № 18